произведений своих любимых классических поэтов: Хафиза, Саади, Низами. Ее сын обнаружил стихи после ее смерти. В каждом из них она восстает против обстоятельств, подобных ее собственным: замужества без согласия женщины, невозможности испытать любовь, лицемерной религии, лишающей женщин свобод, в то время как мужчины вольны поступать как им вздумается. В стихотворении «Предсказание женской свободы» она мечтает о времени, которое, как ей кажется, наступит после ее смерти, когда женщины в ее родной стране обретут свободу. Аламатадж пишет, что «завтрашняя свобода» подобна новорожденному, которого она качает на руках. Брак, одобренный религией, считает разновидностью блуда и ненавидит себя за то, что спит с нелюбимым человеком и растит ребенка в несчастливом браке «без любви, на одних инстинктах», как животное. У Аламатадж тоже есть стихотворение о незнакомке в зеркале, о своем втором поврежденном «я». Она ненавидит себя и навязанные ей условия, которые не может контролировать. Лицо, с укором смотрящее из зеркала, – этот образ остался со мной и после того, как моему браку пришел конец.
Когда следующим летом мы вернулись в Тегеран, я была готова просить развода. Но мне казалось, что я не должна усложнять жизнь родителям; у них и так было полно хлопот. Отцовское дело так и не продвинулось. Иногда его допрашивали, иногда что-то обещали и обнадеживали, но надежды никогда не оправдывались, а я не собиралась докучать ему своими личными проблемами. Мать, прежде так обожавшая Мехди, стала его худшим кошмаром. Главной причиной ее недовольства было то, что он постоянно просил денег. Мол, теперь «жадность» его семьи ей открылась; она обвиняла его в «неуважении». А откуда у Мехди было взяться уважению к ней, если ее собственная дочь никогда ее не защищала? «Ты вышла замуж против моей воли, а расплачиваться должна я!» – сокрушалась мать. Это заявление было настолько возмутительным, что я не находилась с ответом. Она держалась с Мехди холодно и снисходительно, яростно с ним спорила, а потом предъявила мне ультиматум: выбирай – или я, или твой муж. Это было глупо: по сути, она велела мне развестись с ним здесь и сейчас. И сказала, что если я выберу его, то могу собирать вещи и уходить из дома.
Если бы я могла соотнести чувства, которые испытывала в тот день, с чем-то осязаемым, например с цветом платья, которое было на мне тогда, или с тем, что я стояла в гостиной спиной к окну, когда она велела мне убираться; или с тем, как постепенно затихал ее голос по мере того, как я поднималась по лестнице в свою комнату, ощущая внезапную боль в ногах, – если бы я могла это вспомнить и привязать свою эмоциональную память к более конкретным обстоятельствам, если бы мои чувства обросли плотью и кровью, возможно, я бы не переживала их столь остро даже сейчас. Но я помню лишь как поднялась наверх в свою комнату, собрала сумку и пристыженно последовала за мужем прочь из дома матери в дом его родителей. Не помню, о чем мы с Мехди говорили. Он жил в другом мире, мы с ним так и не научились говорить на одном языке. Он задавал вопросы, на которые у меня не было ответов. (Почему моей матери дозволительно так себя вести? Почему мой отец так слаб?) За другие вопросы я его возненавидела (разве обязательно ежедневно навещать отца в тюрьме? Зачем ты придаешь такое большое значение книгам?). Но решение переехать к его родителям далось мне нелегко. Хотя они ничего не сказали по поводу моего изгнания из дома, я чувствовала себя униженной, и мне было очень одиноко.
«Понедельник, 6 июня 1966 года. Сегодня ближе к обеду приходили Азар с мужем, – пишет отец в дневнике в неделю нашего возвращения. – Моя счастливая девочка, полная надежд, превратилась в растерянную нервную молодую женщину». Через несколько дней я пошла к нему одна, и он с порога спросил: «Ты несчастна с Мазхари? Не хочу, чтобы ты жила в несчастливом браке. Лучше покончить с этим прямо сейчас». Он серьезно наклонился ко мне, как делал всегда, когда что-то мне объяснял. Сложил кончики пальцев и постучал ими друг о друга. «Уходи, пока нет детей», – сказал он. Моя мать уже успела к нему заявиться, естественно не посоветовавшись со мной, и сказала, что очень за меня переживает и плакала из-за этого ночью. «Я ответил, что если родители сами довели своих детей до слез, что толку теперь из-за этого плакать», – написал он в дневнике.
Я ответила, что вышла за Мехди, чтобы сбежать от матери, что я все еще надеялась, что у нас с ним что-то получится, и пыталась спасти положение. «Я смогу на него повлиять, – сказала я. – Он все поймет». Так отец передает мои слова в дневнике. И добавляет, что, несмотря на мои заверения, продолжает обо мне тревожиться. «Боюсь, счастливого конца у этой истории не будет», – пишет он.
Примерно в тот же период мой брат начал расспрашивать отца о существовании Бога. Он читал Бертрана Рассела и дискутировал с моим кузеном Маджидом, который тогда увлекался Жан-Полем Сартром. Отец задавался вопросом, почему сын должен верить всему, что он говорит. Он посвятил свою карьеру попыткам улучшить положение в стране, которую любил. Всегда твердил, что, несмотря на самые сокрушительные неудачи, справедливость восторжествует, но его собственный пример доказывал обратное. В дневниках за тот год среди размышлений об ошибках США во Вьетнаме, постоянных конфликтах Ирана и Ирака, достоинствах поэзии и глупости следователя, который его допрашивал, то и дело всплывает одна фраза: «Я ненавижу себя и не хочу больше жить». С каждым днем его отчаяние усиливалось. «Жена обращается со мной так, что я ее боюсь, – пишет он. – Боюсь просить ее об одолжении: все просьбы она выполняет с такой задержкой и снисхождением, что, получив желаемое, я уже не рад. Сегодня сказал Нафисе, что Господь, верно, решил испытать меня и для этого послал мне такую жену». Встретившись с одним из муниципальных подрядчиков, который предложил одолжить ему денег, отец пишет: «До чего я дошел: подрядчик, предлагавший мне взятку в несколько миллионов, от которой я в свое время отказался, теперь хочет одолжить мне пять тысяч туманов – примерно семьсот долларов, – потому что знает, что у меня нет денег. Будь проклята эта жизнь! Почему я должен считаться с таким позором? Я так больше не могу. Боже, пощади меня; дай просто умереть».
Внезапно в июле 1966 года тон его записей меняется. Тогда пошел слух, что его могут освободить
