Месяц плывет
Тих и спокоен,
А юноша воин
На битву идет…
Своим изменивший
Изменой кровавой,
Врага не сразивши,
Погибнет без славы…
Сама природа в этой песне горянки отторгает предателя:
Дожди его ран не обмоют,
И звери костей не зароют.
И самое удивительное: родная мать не пустила изменника на порог дома, прокляла его, а наутро, увидев, что сын закололся, «хладно отвернула взор».
Казалось бы, пуще нет наказания, однако и небо не принимает беглеца:
Душа его от глаз пророка
Со страхом удалилась прочь;
И тень его в горах востока
Поныне бродит в темну ночь,
И под окном поутру рано
Он в сакли просится, стуча,
Но, внемля громкий стих Корана,
Бежит опять под сень тумана,
Как прежде бегал от меча.
Так заканчивается поэма. Чистая и ясная, как вода горной речки, от которой ломит зубы. Как и в «Казачьей колыбельной», тут мать, сын и война, глаза пророка и образок святой . Вот уж где, если вспомнить С.Андреевского, «безотрадная и невознаградимая глубина материнского чувства», да что там – трагедия: мать воспитывала воина, а вышел трус; и «чудовищный эгоизм цветущей юности»: беглец Гарун предал всех на свете, и в первую очередь – себя. Мужественная лира Лермонтова, для которой воинский долг и любовь к Родине – само естество жизни, не признает полутонов: никакого слабодушия, неверности, соглашательства, – и это в точности народное патриотическое чувство, с которым в невозмутимой простоте всю жизнь прожил и сам поэт, как дышал воздухом. Но лермонтовский взор – и в «Казачьей колыбельной песне», и в «Беглеце» – смотрит на судьбы своих героев и на все, что творится на земле, все-таки откуда-то с недостижимой человеческому сердцу высоты…
1
Но что же это за высота , с которой смотрит Лермонтов на жизнь, и где она?
Никто из окружающих его не замечает в упор ничего такого необычного. Ну, странен порой, злоречив, мрачен: с кем не бывает. Молодой светский лев капризен, так ему на роду положено; Байрона поменьше читать надо и прилежней заниматься службой. «Лермонтов был очень плохой служака, в смысле фронтовика и исполнителя всех мелочных подробностей в обмундировании и исполнении обязанностей тогдашнего гвардейского офицера. Он частенько сиживал в Царском Селе на гауптвахте», – вспоминал Михаил Лонгинов, дальний родственник, а впоследствии литератор и крупный чиновник. «Фронтовик» тут, разумеется, не то, что понимается нынче: не боец на передовой, – как раз в сражениях поэт потом проявил себя самым замечательным образом, – а «Строевик», держатель фрунта , как повелось после императора Павла I. Вот этого мелочного фрунта Лермонтов и не терпел. Однажды, осенью 1838 года, явился к разводу «с маленькой, чуть-чуть не игрушечной детской саблей на боку, несмотря на присутствие великого князя Михаила Павловича». Гусарская шалость – но ведь и вызов!.. Великий князь тут же арестовал его и отправил на гауптвахту. А сабельку велел снять с него и «дал поиграть великим князьям Николаю и Михаилу, которых привели смотреть на развод». В другой раз последовал арест прямо на бале – «за неформенное шитье на воротнике и обшлагах вицмундира».
Так ведь скука это шитье и рутинный фрунт ! К чему настоящая сабля на разводе, коли она только для вида, а не для дела !.. Да и другое, никому не ведомое: как раз в это время окончена новая, шестая редакция «Демона», – на ней, единственной из поздних редакций (всего было восемь), сохранившейся в авторизованной копии, осталась дата: «8 сентября 1838 года».
Лермонтов одно время собирался печатать «Демона» и даже получил первоначальное разрешение цензуры – однако им «не воспользовался». И с поэмой своей, хоть и читал ее в салонах и отдавал снимать с нее копии, одна из них – для царского двора, так и не расстался до конца жизни.
Поэма стала расходиться в многочисленных списках, в разных вариантах – и сразу же вызвала горячие, впрочем разноречивые, отклики. Так, самого пылкого и глубокого тогдашнего почитателя лермонтовской поэзии, Белинского «Демон» не слишком воодушевил, коль скоро, обычно велеречивый, литературный критик высказался о поэме сдержанно и общо:
«Мысль этой поэмы глубже и несравненно зрелее, чем мысль «Мцыри», и, хотя выполнение ее отзывается некоторою незрелостью, но роскошь картин, богатство поэтического одушевления, превосходные стихи, высокость мыслей, обаятельная прелесть образов ставят ее несравненно выше «Мцыри» и превосходят все, что можно сказать в ее похвалу. (В чью же похвалу? Поэмы «Мцыри»?.. – В.М.) Это не художественное создание в строгом смысле искусства; но оно обнаруживает всю мощь таланта поэта…»
Литератор Петр Мартьянов, записавший воспоминания современников Лермонтова, сообщает, что у Краевского, где поэт в кругу приятелей читал сам «некоторые эпизоды, вероятно, вновь написанные», поэму приняли восторженно. Однако, по его же сведениям, «Демона» не одобрили Жуковский и Плетнев – «как говорили, потому, что поэт не был у них на поклоне». Вяземский, Одоевский, Соллогуб и многие другие литераторы, пишет Мартьянов, хвалили поэму и предсказывали ее большой успех.
«Но при дворе «Демон» не сыскал особой благосклонности. По словам А.И.Философова, высокие особы, которые удостоили поэму прочтения, отозвались так: «Поэма – слов нет, хороша, но сюжет ее не особенно приятен. Отчего Лермонтов не пишет в стиле Бородина или «Песни про царя Ивана Васильевича»?..»
Великий же князь Михаил Павлович, отличавшийся, как известно, остроумием, возвращая поэму, сказал:
– Были у нас итальянский Вельзевул, английский Люцифер, немецкий Мефистофель, теперь явился русский Демон, значит, нечистой силы прибыло. Я только никак не пойму, кто кого создал: Лермонтов – духа зла или же дух зла – Лермонтова…» Тот же Мартьянов, со слов Дмитрия Аркадьевича Столыпина, записал один из «тогдашних разговоров»: «– Скажите, Михаил Юрьевич, – спросил поэта князь В.Ф.Одоевский, – с кого вы списали вашего Демона?
– С самого себя, князь, – отвечал шутливо поэт, – неужели вы не узнали?
– Но вы не похожи на такого страшного протестанта и мрачного соблазнителя, – возразил князь недоверчиво.
– Поверьте, князь, – рассмеялся поэт, – я еще хуже моего Демона. – И таким ответом поставил князя в недоумение: верить ли его словам или же смеяться его ироническому ответу. Шутка эта кончилась, однако, всеобщим смехом. Но она дала повод говорить впоследствии, что поэма «Демон» имеет автобиографический характер…»
Ну, и наконец светские женщины, самые чуткие – всем существом своим – ценительницы прекрасного и самые целеустремленные поклонницы необычного.
