Хотя на глобальном стратегическом уровне Гитлер был склонен идти на риск и охотно использовал фактор внезапности, однако, если события принимали не такой оборот, как он ожидал, он мог иногда проявить робость и нерешительность. Как мы уже отмечали, Геббельс был одним из первых нацистских вождей, который подметил эту особенность Гитлера еще до войны‹55›. Теперь и другие генералы стали свидетелями подобных проявлений. Во время норвежской операции, например, генерал Вальтер Варлимонт заметил, что Гитлер проявляет „просто ужасающую слабость характера“‹56›, если операция пошла не по плану. 17 мая, когда Гитлер заявил, что группа армий „А“ уязвима для флангового удара, Гальдер записал в дневнике: „Фюрер ужасно нервничает. Он напуган своим собственным успехом и теперь боится рискнуть — и, наоборот, придерживает поводья“‹57›. Утром следующего дня Гитлер разбушевался, накричал на Гальдера и приказал остановить наступление, но к шести вечера передумал. „Так что в конце концов принимаются правильные решения, — написал Гальдер — хотя неприятный осадок остается…“»‹58›
На первый взгляд эти два качества Гитлера — с одной стороны, готовность идти на риск, а с другой — нерешительность вкупе с явной робостью — вступают в противоречие друг с другом. Такого мнения придерживался Гальдер. 6 июня 1940 года, когда французская кампания уже приближалась к завершению, он записал в дневнике, что Гитлер считает планы командования слишком рискованными и предпочитает действовать «наверняка». Гальдер с трудом понимал, как подобный подход может уживаться в нем с азартом игрока, идущего ва-банк, столь знакомого Гальдеру по прежним годам. «…Я просто не вижу в нем той искры, которая заставляет игрока поставить на кон все, что у него есть»‹59›, но Гальдер ошибался. Эти проявления Гитлера не были полярно противоположными чертами его личности, а проявлениями его способа принятия решения. Как мы видели, Гитлер принимал политические решения таким необычным способом, который сегодня многие власть предержащие предают анафеме. Вместо того, чтобы посоветоваться с заинтересованными сторонами, проанализировать варианты и затем прийти к взвешенному решению, Гитлер в полном одиночестве запирался в своей комнате и ждал вдохновения. «Решительность вовсе не означает действие любой ценой, — говорил он. — Решительность заключается в том, чтобы не колебаться, когда внутренний голос требует действовать»‹60›. Когда его «внутренний голос» говорил ему, что именно надо делать, тогда Гитлер использовал всю силу убеждения, чтобы довести до понимания окружающих, что его решения правильны и логичны. Но такой способ принятия решений не лишен недостатков — он плохо вписывается в систему ежедневных плановых совещаний, на каждом из которых надо принимать сотни мелких решений. Как можно сидеть и ждать внутреннего голоса, если надо планировать конкретные действия одной конкретной дивизии немецкой армии? Выход, естественно, заключался в том, чтобы предоставить Гальдеру и другим командующим принимать эти решения самостоятельно, а самому же сосредоточиться на общей картине и принимать глобальные решения, полагаясь на «внутренний голос». Но он не мог себе этого позволить. Почему? Нетрудно догадаться. Просто не верил в их способность принимать правильные решения. Достаточно вспомнить, кто именно руководил военной кампанией на высшем уровне: в основном Гальдер, Браухич и еще горстка людей. Разве не они с самого начала выступали против вторжения во Францию?
На этом фоне решение, ставшее самым знаменитым примером его робости в эту кампанию, — решение остановить продвижение немецких войск перед Дюнкерком 24 мая — по иронии судьбы принял вовсе не Гитлер. Как пишет профессор сэр Ян Кершоу, Гитлер «фактически согласился с предложением командующего германскими войсками Западного фронта генерала (а вскоре и фельдмаршала) фон Рунштедта, который считал необходимым сохранить танки для более важной, по его мнению, задачи, которая заключалась в том, чтобы разгромить французские войска, обойдя их с юга. Геринг обещал Гитлеру, что с воздуха разнесет британские части на клочки. Вот и получилось, что Гитлер согласился с этим решением ровно на 24 часа, затем понял, что это ошибка, и отменил его — но было уже поздно, потому что эвакуация британцев из Дюнкерка уже шла полным ходом. Однако в данном случае Гитлер фактически последовал совету своих генералов, а вовсе не наоборот, навязал им свое решение, что он стал проделывать все чаще по ходу войны»‹61›.
В результате задержки немецкого продвижения на Дюнкерк более 800 гражданских судов — рыбацких шхун, прогулочных катеров, буксиров — бросились на помощь британскому флоту, чтобы переправить британцев через Ла-Манш назад в Англию. Было спасено 330 000 солдат союзных войск — это притом что первоначально британское правительство рассчитывало спасти не более 40 000 солдат. Но все равно, ситуация складывалась крайне неблагоприятно для союзников. Мало того, что Франция пала за каких-то шесть недель и подписала перемирие с Германией 22 июня, но теперь и англичане вынуждены были бежать, бросив под Дюнкерком всю технику. «Они все бросили на побережье, — пишет военный историк профессор Джеффри Вовроу, — большую часть полевой артиллерии, противотанковые орудия, боеприпасы, запасы топлива. Все досталось немцам. Теперь требовалась куча времени, чтобы все это восстановить, а тем, кто будет воевать в Западной Сахаре, придется довольствоваться старой допотопной техникой, потому что все самое лучшее осталось под Дюнкерком»‹62›.
В июне 1940 года Гитлер достиг пика успехов. Были покорены французы, норвежцы, датчане, бельгийцы и голландцы — и этот невероятный успех достигнут в считаные недели. Более 1,2 миллиона солдат захвачены в плен, немецкие же потери составили менее 50 тысяч‹63›. После этого триумфа Кейтель назовет Гитлера Grösster Feldherr aller Zeiten — «величайшим полководцем всех времен». У Гитлера теперь оставалась одна нерешенная проблема — британцы. Их отказ подчиниться воле фюрера станет вызовом его харизматическому лидерству — вызовом, с каким ему еще не приходилось сталкиваться.
Глава 13
Харизма и самоуверенность
Став свидетелем капитуляции Франции, 6 июля 1940 года Гитлер вернулся в Берлин, где его ожидали сцены всеобщего ликования, граничащие с истерией. Сотни тысяч берлинцев заполонили улицы, чтобы поприветствовать его. Школьники взбирались на фонарные столбы, чтобы видеть своего «вождя». Дорога, по которой двигался его автомобиль, была устлана цветами. Он ехал сквозь море флагов с изображением фашистской свастики. Все это возбуждение, весь этот экстаз были устремлены на этого худощавого человека. Если раньше Гитлер не допускал мысли, что является идеальным человеком, которого послало само Провидение, чтобы завоевать славу для Германии, то в эту минуту он наверняка уже верил в это.
Мы можем проникнуть в умонастроения Гитлера после падения Франции, вспомнив, что он говорил за две недели до этого события, во время утренней прогулки по Парижу. Посетив самые известные достопримечательности — включая Пантеон, Opéra и гробницу Наполеона, — Гитлер сказал Альберту Шпееру, что «часто раздумывал, не разрушить ли Париж», так как этот красивый город мог составить конкуренцию Берлину. Но теперь он решил не разрушать французскую столицу, потому что Берлину предстояло «затмить» Париж своим величием.
Эти слова свидетельствовали, что в Гитлере «уживается несколько личностей, от человека, глубоко осознающего свою ответственность за судьбу нации, до жестокого человеконенавистника и нигилиста»‹1›. Но еще более вероятно, что он просто упивался своим личным могуществом. Он — и только он один — решал теперь судьбу одного из самых прекрасных городов на планете.
Самоуверенность и самонадеянность Гитлера просто не знали границ. Вплоть до того, что однажды на совещании с военачальниками в конце июля 1940 года он заявил, что положение Великобритании является «безнадежным» и, следовательно, «война нами выиграна»‹2›. Этот пример наглядно отражает преимущества и недостатки харизматического стиля руководства. Потому что те самые качества, которые позволили Гитлеру сыграть главную роль при завоевании Франции, теперь могли привести Германию к поражению. На протяжении следующих месяцев Гитлер наглядно продемонстрировал, куда эта самоуверенность, порожденная верой в свою харизму, может привести.
Великобритания не считала, что война ею проиграна, и теперь это стало главной проблемой для Германии. В своей речи в Рейхстаге 9 июля Гитлер обратился к Англии (он имел в виду Великобританию) с «призывом к благоразумию», утверждая, что не видит никакой «убедительной причины»‹3› с ее стороны продолжать войну. Но это был «призыв», который британцам суждено было отвергнуть. Во время серии заседаний военного кабинета (правительства военного времени), проведенных за несколько недель до этого события, когда положение Великобритании казалось безнадежным, так как считалось, что эвакуироваться и спастись, покинув территорию Франции, удастся лишь незначительному количеству британских солдат, Черчилль обсуждал со своими коллегами, какую позицию должна занять Великобритания, и провел решение продолжить вооруженную борьбу против Германии. Логика Черчилля была убедительной и заключалась в том, что любой мирный договор, подписанный сразу же после поражения Франции, требовал бы полного разоружения Британской армии, в результате чего страна оказалась бы полностью во власти Гитлера. «Следовательно, — сказал Черчилль, — наше положение не ухудшится, если мы продолжим борьбу, и пусть даже мы потерпим поражение — это все равно будет лучше, чем то, что нам предлагается сегодня»‹4›.
