Решением было вторжение в Британию. Однако подобный шаг был не только чрезвычайно рискованным, Гитлер не был уверен в целесообразности разрушения Британской империи, поскольку считал ее хорошим противовесом американскому и азиатскому владычеству на море. Оккупация Британии также могла превратиться в проблему: эта страна, как и Германия, была относительно перенаселена и не могла обойтись без импорта продовольствия. Другим вариантом было запереть британский флот в Средиземном море, захватив Гибралтар и Суэцкий канал. Продолжая в то же самое время атаки на атлантические конвои из Америки, можно было бы довести Британию до того уровня нехватки продовольствия, при котором она согласилась бы на переговоры. Наконец, был еще один вариант, на первый взгляд совершенно безумный: нарушить Пакт о ненападении и направить свои войска против Сталина. Профессор Ян Кершоу говорит по этому поводу следующее: «Сегодня это кажется нам полнейшим безумием, но Гитлер всерьез вынашивал планы „победы над Лондоном посредством победы над Москвой“. Он собирался победить Советский Союз молниеносно — путем „блицкрига“, всего за пять месяцев. Великобритания, следовательно, останется без своего единственно возможного союзника в Европе, а американцы, впечатленные его успехом, предпочтут держаться в пределах своего полушария. Таким образом, война с Британией будет выиграна с помощью победы на противоположном фронте»‹13›.
Именно последний вариант в итоге и выбрали немцы, когда в воскресенье 22 июня 1941 года напали на Советский Союз, начав крупнейшее военное вторжение в истории. Именно это вторжение часто считают наибольшей ошибкой Гитлера как лидера харизматического типа. Историки до сих пор спорят о том, как Гитлер сумел убедить своих генералов совершить такое безумие — объявить войну Сталину? Достаточно вспомнить знаменитую фразу Бернарда Монтгомери. «Первое правило ведения войны, — сказал британский фельдмаршал, — никогда не нападать на Москву»‹14›. Ему вторит и германский генерал Франц Гальдер, рассказавший после войны о своей встрече с фельдмаршалом Браухичем в июле 1940-го, во время которой он назвал Гитлера дураком‹15› за его желание начать войну с Советским Союзом. Впрочем, высказывание Гальдера никак не отражает настроений, царивших в Германии в тот период. Какие бы опасения Гальдер ни испытывал в 1940 году, публично он никогда не выступал против вторжения в СССР, как он делал это годом ранее, перед нападением на Францию. Всего через несколько дней после окончания французской кампании он начал размышлять о том, какую славу ему может принести участие в такой авантюре, как война с Советским Союзом‹16›. К тому же нет никаких оснований утверждать, что немцы были согласны с утверждением Монтгомери. Они вполне могли считать его взгляды поверхностными. Русская кампания Наполеона действительно обернулась катастрофой, но история знала примеры и успешных вторжений в Россию. Например, хан Тохтамыш, наследник кумира Гитлера Чингисхана, вошел в Москву в 1392-м, истребив более 20 000 москвичей. К тому же генералы фюрера на своем веку сталкивались с примерами того, как можно уладить дела с СССР. В результате подписания Брест-Литовского мирного договора между Германией и только что возникшим Советским государством в марте 1918 года немцы получили под свой контроль обширные территории на востоке, включавшие запад Белоруссии и Украины, а также балтийские республики. И хотя по окончании Первой мировой Германия потеряла и эти, и многие другие территории, память о Брест-Литовском договоре сохранялась в умах многих немцев. Как писал немецкий историк Голо Манн, «Брест-Литовский мир называли всеми забытым миром, но немцы не забывают о нем. Они помнят, что победили Россию, и смотрят на это (пусть и невознагражденное) военное достижение как на реальное с гордостью»‹17›.
И все-таки германскому военному командованию идея Гитлера о вторжении в Советский Союз казалась более разумной, чем другие варианты. Фюрер обсуждал с генералами эту идею 31 июля 1940-го в Бергхофе‹18›. Первая половина конференции была занята длинным и мрачным докладом гросс-адмирала Редера относительно перспектив вторжения в Великобританию. Редер осмелился прямо предложить Гитлеру перенести любое вторжение на следующий год, причем сделал это еще до того, как стало известно о результатах массированной бомбардировки самолетами люфтваффе английской территории. И фюрер, которого всегда приводило в ярость отсутствие воодушевления у его командующих, на этот раз тоже выразил свой скептицизм относительно осуществимости вторжения. После этого он заявил, что раз уж они решили не вторгаться в Британию, то «нужно сконцентрироваться на устранении всех факторов, которые могли бы дать Великобритании надежду на то, что ситуация изменится». А это, в свою очередь, означало, что Россия (Гитлер упорно называл Советский Союз Россией, хотя в его состав входило еще более дюжины республик) должна быть «повержена». С этого момента подготовка вторжения в Советский Союз шла параллельно с проходившей без особого энтузиазма разработкой операции «Морской лев», которая в итоге в сентябре 1940-го была отложена на неопределенное время.
Идея вторжения в Советский Союз имела практический смысл для многих гитлеровцев. И не в последнюю очередь потому, что очевидным было ослабление Красной Армии в результате чисток 1930-х, примером чего стала относительно неудачная финская кампания предыдущей зимой. Как известно, сам Гитлер никогда не проводил в своей армии широкомасштабных чисток, направленных против офицеров, не являвшихся ярыми сторонниками нацистской идеологии. И действительно, по словам Геббельса, Гитлер считал, что Сталин «вероятно, психически ненормальный»‹19›, раз решил расстреливать и другими путями убирать из армии наиболее опытных офицеров по малейшему подозрению в политической неблагонадежности.
Для германских офицеров, таких как Петер фон дер Гребен, все это означало не только определенную уверенность в исходе любого конфликта с Советским Союзом, но и разумность идеи нападения в принципе. «С моей точки зрения, вторжение в Советский Союз было в каком-то — и в первую очередь военном — смысле почти неизбежным. Какова была ситуация? Франция повержена. Попытка навязать Англии войну на суше посредством пресловутой операции „Морской лев“ провалились из-за невозможности достичь превосходства в воздухе: мы лишь продолжали терять самолеты в боях с английскими ВВС. Было ясно, что в обозримом будущем — максимум через два года — Америка вступит в войну на стороне наших противников. Всем известно, что Рузвельт планировал вступить в войну с самого начала. В результате стал вопрос: что мы можем сделать для того, чтобы противостоять этой угрозе? А с противоположной стороны находится абсолютно непредсказуемая Россия, и аппетиты ее все растут… в результате, на мой взгляд, было абсолютно необходимо устранить русскую угрозу до того, как американцы вступят в войну. … Многие, включая военное командование, считали, что будет относительно просто уничтожить русскую армию одним мощным и стремительным ударом. В свете информации о РККА, которой мы располагали, я тоже считал, что победа над ней не составит большого труда»‹20›.
Помимо этого, вторжение в Советский Союз должно было дать Гитлеру возможность достичь главной цели концепции «расширения жизненного пространства на востоке» — Lebensraum — сформулированной на страницах «Майн кампф» за 16 лет до этого. И, наконец, Гитлер получал возможность повести немцев против тех, кого называл «центром иудейско-большевистского заговора»‹21›. Неудивительно, что идея конфликта с Советским Союзом была с готовностью принята верившими в нацистскую пропаганду эсэсовцами, подобными Вальтеру Трапхенеру. «Понимаете, мы хотели не дать большевикам захватить власть над миром… Мы были полны решимости не пустить большевизм дальше в Европу»‹22›.
Но и в практических, и в идеологических причинах вторжения в Советский Союз, объявленных Гитлером и его сторонниками, был серьезный логический изъян. 31 июля Гитлер заявил, что «Россия — это тот фактор, на который Великобритания полагается в наибольшей мере». Однако это было не так. Ключевые фигуры в британском правительстве всегда относились к Советскому Союзу с подозрением и уж точно не полагались на Сталина. Чемберлен, лорд Галифакс и Черчилль неоднократно говорили о коммунистах с открытой неприязнью. Совсем недавно, 31 марта 1940-го, Черчилль публично назвал события в Финляндии демонстрацией «уродств», которые коммунизм — эта «смертельная психическая и моральная болезнь» — вызывает на теле любого народа и государства‹23›. Да и Сталин не собирался вступать в войну, рассчитывая на то, что Германия и страны Запада истощат друг друга в войне. И хотя отношения между нацистами и Сталиным становились натянутыми (и не в последнюю очередь из-за оккупации Советским Союзом государств Прибалтики летом 1940-го), никаких признаков того, что он намеревается начать войну против Германии, не было.
