Весь последний месяц я перечитывала книги Симоны де Бовуар. Начала со «Второго пола». Поразительное дело: эта книга сегодня показалась мне сплошным общим местом, набором известных истин, словом, банальность на банальности. Это была первая мысль. Ей на смену пришла вторая — какая удивительная, редкая судьба книги, какое блестящее попадание в сердцевину проблемы: то, что всего пятьдесят лет назад звучало шокирующей новинкой, интеллектуальной революцией, сегодня стало общественным достоянием.
«Цель этой книги, — пишет Симона де Бовуар, — как можно скорее оказаться устаревшей». Это самое большее, на что может рассчитывать любой автор, который берется за такие острые проблемы. И это произошло.
Новое знакомство с Симоной де Бовуар оказалось необыкновенно плодотворным, хотя женская тема в ее творчестве не показалась мне самым интересным. Ее глубокие, хотя и не всегда ясные мысли использовали часто весьма недалекие деятельницы феминизма, и соотношение возникало приблизительно то же, что между Толстым и толстовством: Толстой — гений, а толстовство — наивно и провинциально. Симона де Бовуар тоже была гораздо глубже и умней концепции феминизма, и я не могу с ней не согласиться, когда она говорит, что «освобожденная женщина перестает пребывать (с мужчиной) в состоянии войны». Здесь я с ней солидарна.
Ее «Второй пол» стал библией феминизма, и надо сказать, что взгляды Симоны на брак как на институт устаревший и буржуазный, ее личный отказ от брака и деторождения не принес ей большого счастья. Так бывает всегда, когда человек руководствуется «несгибаемыми» принципами. Ее глубокая связь с Сартром была более чем браком: они были единомышленниками, любовниками в какой-то период жизни, друзьями. Взаимная свобода была их общим девизом. Брак с молодой женщиной, в который вступил Сартр уже в преклонные годы, нанес Симоне тяжкий удар, от которого она никогда не оправилась. И череда разнообразных любовных связей не смягчила ей этого удара.
Она умерла в доме престарелых, в одиночестве и в забвении. Медсестра, которая за ней ухаживала последнее время, была поражена, узнав, что умерла «та самая» Симона де Бовуар. Ей и в голову не приходило, что эта одинокая старушка пережила великий успех, славу, мировое признание. Похороны Симоны были скромными, всего несколько человек пришли с ней проститься. Старость грустна по природе, даже когда человек окружен любящими детьми и внуками. Но одиночество и горечь Симоны — добровольный выбор человека, отрицавшего и брак, и семью.
Идеал христианского брака высок до недосягаемости. Лично мне ни разу в жизни не удалось встретить супругов, которые поженились бы девственниками и прожили в супружеской верности всю свою жизнь. Но ходят слухи, что изредка такие пары встречаются.
Мне так повезло, что мое раннее детство прошло в настоящей патриархальной семье. За стол в праздники садились: мой прадедушка, два его сына, их жены, их дети и я, представительница четвертого поколения. Прабабушку я тоже помню, но она умерла, когда мне было всего два года, а вот с прадедом я очень дружила.
Но всё же была и отдельная ячейка — мама-папа и я. Что существенно — родители мои развелись после шестнадцати лет совместной жизни.
Я, нисколько не задумываясь над тем, что представляю собой участника большого социально-психологического переворота, три раза выходила замуж, в перерывах одна растила двух сыновей, то есть мы были образцом «неполной семьи». С разведенными мужьями мы поддерживали вполне человеческие отношения — от корректных до теплых, так что я прекрасно помню момент, когда представила друг другу двух женщин: знакомьтесь — вторая жена моего первого мужа и четвертая жена моего второго мужа.
Таким образом, я и есть тот персонаж, который имеет достаточный опыт, чтобы анализировать картину семейной жизни в меняющемся времени в меняющейся стране.
Мои рассуждения о семье не носят научного характера — сегодня на этом месте произросла целая наука, — это всего лишь попытка разобраться в глубоких, но глазу мало заметных переменах в отношении к браку, разводу и семье как «ячейке государства» — помните Энгельса?
Европейский и американский мир веками воспринимал образец «христианского» брака как единственно приемлемый. Это — освященный религиозным таинством союз перед Богом, в котором каждый из вступающих в брак берет на себя пожизненные обязательства. В принципе, церковный брак нерасторжим: «что Бог соединил, то человек да не разъединит».
Есть страны, где и по сей день существует только церковная форма брака: так, гражданский брак до сих пор не признается, например, в современной Греции, наследнице Византии, там и по сей день существует только церковный брак. Один мой друг, лет десять тому женившийся на гречанке, вынужден был доставать свидетельство о крещении, без которого брак в Греции заключить невозможно. Практически невозможно и получить церковный развод. Впрочем, в России при большом желании можно получить развод в Патриархии, но это дело хлопотное и непростое. Еще хуже до недавнего времени дело обстояло в католическом Риме. Бракоразводный процесс затягивался на десятилетия, и далеко не всегда удавалось освободиться от брачных уз.
В иудейском мире, от которого христиане унаследовали основополагающие десять заповедей и некоторые другие принципы поведения, развод существовал, существовал и обряд развода. Правда, для развода нужны были веские причины — бесплодный брак или супружеская измена. Документ о разводе называется «гет» и дает право на повторный брак. Это в консервативной среде и по сей день практикуется.
В идеале христианский брак представляет собой прекрасную школу для участников: строго распределенные обязанности, взаимное уважение супругов, почитание стариков и послушание родителям. В случаях не идеальных, а рядовых такого благолепия мы не наблюдаем. Во всей русской литературе я нашла один такой безукоризненный брак у Гоголя, в «Старосветских помещиках». Счастливые Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна! Зато сколько несчастных героинь у Островского, Достоевского, Толстого. И почти все несчастья — из-за браков!
Великий роман «Анна Каренина» в наши дни, скорее всего, и не разыгрался бы: зачем столько дров наломали? Развелся бы Алексей Каренин с Анной Аркадьевной, женился бы на другой, а Анна стала бы женой Вронского…
Но это литература. А ведь есть еще и история. Какая мрачная и тяжкая картина семейной жизни Толстого вырисовывается из параллельного прочтения дневников гения и его жены Софьи Андреевны! Тяжелый деспот, неверный муж, суровый отец — и всё это наш великий страдалец, так много рассуждавший о семье, о семейном счастье, о воспитании детей. Софья Андреевна не могла развестись со своим мужем, но разрыв, в сущности, состоялся.
