– Я грустно-радостный, пишется через дефис, – сказал Коля. – Радостный, что иду на флот. А грустный, что расстаемся…
– Флоты разные, но страна одна – встретимся!
– Этот вопрос остается для нас открытым, – отвечал Поскочин. – Не будем, ребята, забывать, что мы разъезжаемся не по домам из пионерлагеря. Мы едем сражаться, и правде надо смотреть в глаза… Все после войны мы собраться уже не сможем!
Двери навигационного класса, где заседала комиссия, вдруг распахнулись, и в коридор выглянул незнакомый капитан второго ранга.
– Товарищ Финикин… есть такой? Прошу в кабинет.
Сжимая в кулаке орех-двойчатку, Финикин исчез.
– Первый блин жарится, – заметил Артюхов.
Надзирательный «глазок» был предусмотрительно забит деревянным клином, чтобы юнги из коридора не могли подсматривать за своими товарищами. Игорь Московский приник ухом к скважине замка.
– Что там? – теребили его. – О чем говорят?
– Рыжий что-то о климате им вкручивает. Тепла ищет.
– Что он хоть просит-то у комиссии?
– Подлейшим образом на здоровье свое жалуется…
– Мерзавец! – озлобился Артюхов. – Ему, сквалыге, в Сочи да Пицунду хочется, а сам из трояков не выгребался.
Весь в мелком поту, будто уже опаленный южным зноем, из класса вдруг мешком вывалился в коридор ослабевший Финикин.
– Труба, – сказал он, прислоняясь к стенке.
– Какой флот достался тебе?
Финикин с трудом отклеил себя от стены.
– Каспий, – вздохнул он, – еду в Астрахань.
Поскочин даже завыл:
– У-у-у, пыли там наглотаешься, как на вешалке!
Артюхов сунул к носу Финикина здоровущий кулак.
– Домудрился? Хотел где потеплее, чтобы ватных штанов не таскать? Вот и заблатовался в самое пекло. Будешь с канонеркой торчать в Кара-Богазе, куда воду из Красноводска танкером завозят…
Финикин молча пошел прочь… Это уже отрезанный ломоть.
– Все справедливо, – заметил Московский.
Выкликнули Артюхова, и через минуту он выскочил в коридор, сияющий, ликующий! Лез целоваться, нежничал:
– Есть Балтика! Даже не просил – сами назначили…
Федю в классе любили, и все радовались за него.
Вызвали Колю Поскочина, держали за дверями очень долго. Слышался смех членов комиссии. Юнги в нетерпении подпирали стенки.
– Наш философ потравить обожает… заболтался там!
Поскочин вышел в коридор удивительно невозмутимый.
– Выбор сделан вне моего влияния. Вы же знаете, я просить не стану… Комиссия сама решила за меня – на Север!
Савка расцвел и обнял его:
– Как это хорошо! Мы будем вместе…
– Ты же в комиссии еще не был.
– Но я уже решил, что на Север… только на Север!
От дверей объявили:
– Юнга Баранов, просим пройти в кабинет…
Джек вдруг весь сжался, напружинился.
– Любой флот! Только бы на подплаве…
С этим и скрылся за дверью. Юнги обсуждали его мечту:
– Подлодки – это фантазия, а насчет флота Джек выбирать права не имеет. У него махонький троячок по метео затесался. Гул голосов в аудитории вдруг прорезало тонким всхлипом.
– Никак разревелся наш Джек Лондоненок?
Баранов выбежал в коридор – весь в слезах.
– Тихоокеанский? – спросили его.
– Хуже, – отвечал он, горько рыдая.
– Так что же хуже-то?
– Записали на Волгу… А я так мечтал… Хана мне, братцы!
Подходили юнги из другой роты, спрашивали тихонько:
– Чего это с ним? Или умер у него кто?
– Да нет. Все живы. А его на речку запекли.
– Ох, бедняга! Пусть плачет. Может, море и выплачет.
– Да не верят слезам нашим. Им пятерки подавай…
– Жаль парня, – расходились чужаки. – Обмелел он крепко.
Росомаха увел Джека за собой, дал ему свой носовой платок.
– На реках, – утешал, – тоже войнища. А реки и в Германии есть. Вот Одер, вот Рейн… всю Европу проскочишь, а войну закончишь на набережной в Берлине, где Гитлер мечтал в лунные ночи!
– На чем проскочу-то? – убивался Джек, плача.
– На бронекатерах… на чем же еще?
– Я подводные лодки хоте-е-ел… чтобы мне погружаться!
Артюхов толкнул Савку к дверям:
– Или не слышишь? Тебя зовут.
Савка шагнул в аудиторию, представ перед комиссией.
– Ленинградец? – спросили его. – А кто там из родни?
Савка подробно рассказал про свою бабушку все, что знал.
– Отличник? – Офицеры за столом комиссии переглянулись, отложили Савкино личное дело в сторону. – Думается, что с этим товарищем осложнений не возникнет. Ему прямая дорога на Балтику.
– Нет! – ответил им Савка.
– Севастополь? – спросили его, улыбаясь.
– Не надо мне ни Кронштадта, ни Севастополя… Хочу Полярный! Пожалуйста, очень прошу, пишите меня на Северный флот.
– Учти, – отвечали ему, – что Ленинград ты сможешь повидать лишь после войны. Отпусков не будет, а флот в Заполярье очень грозный флот… Там тебе будет нелегко, даже очень трудно!
– Это я знаю, – ответил им Савка.
Через несколько дней ему встретился Аграмов.
– Хвалю! – сказал кратко. – Служа на Северном флоте, ты очень многое повидаешь. Больше, чем где-либо. Ты меня понял?
– Так точно.
– Гирокомпасы по-прежнему любишь?
– Даже еще больше.
– Иди.
– Есть!
В своем выборе Савка не был одинок. Сознательно избрали для себя Северный флот многие. Пряников от судьбы они не ждали. Будут штормы, ломающие корабли, как сухие палки. Будут туманы, когда «молоко» сбивается в «сметану». Будут морозы, от которых корабли принимают вид айсбергов. Долгая арктическая ночь нависнет над их мачтами.
Коля Поскочин сказал правильно:
– Чем труднее в юности, тем легче в жизни. Надо понимать!
* * *
Через несколько дней – первая команда:
– Черноморцы и азовцы – становись!
На этот раз – с вещами. Прощай, Соловки…
Все давно ждали этого волшебного момента, но счастье омрачалось болью расставания. Увидят ли они когда-нибудь эти прекрасные леса, блеснет ли им в ночи совиный глаз маяка на Секирной горе?
Последние слова, последние напутствия.
– Тихоокеанцы и амурцы, выходи строиться!
Этих мало. Они понуры и подавлены тем, что, подготовившись к войне, на войну не попадут. Пошел маленький дождик. Аграмов, в кожаном пальто, беседовал с каждой группой отъезжающих, утешал недовольных, желал счастливым доброго пути. Наконец выкликнули:
– Балтийцы, с вещами на построение!
Федя Артюхов вскинул на плечи мешок:
– Ну, вот и стал я балтийцем. – Он постоял напротив тех, кого еще не звали с вещами.
– Североморцы! – сказал им Артюхов. – Может, еще свидимся. А может, и нет. Прощайте на всякий случай, ребята… Я пошел!
Савка проводил глазами его рослую фигуру, нечаянно подумав: «Скоро он будет в Ленинграде». И что-то кольнуло в сердце: «Может, напрасно я на Север?» Но тут же он отогнал эту мысль прочь: «Я прав, недаром меня и Аграмов одобрил». Трижды вспыхнули песни уходящих и угасли за Секирной горой. Балтийцы ушли.
