А потом все стали за глаза мыть ему кости: мол, смотрите, и этот туда же, мало ему «народного СССР», он еще метит в депутаты горсовета и прочее, и прочее, и так далее… Трах-тибидох-тибидох-трам- там-там!.. Там… та…
Положение и впрямь получалось поганое: и партийцы не больно-то держали его за партийца, и беспартийцы перестали считать своим. Хоть и член, однако не стойкий. Хоть и поляк, но почти еврей. И это несмотря на самого Гришку Романова и его принудительную рекомендацию… Полного доверия, которого Стриж, как никто другой, безусловно, заслуживал, он и не мог добиться ни у тех, ни у других…
Мы стояли у «Зоомагазина», как раз на полпути от «Сателлита» до Акихабары, и смотрели на попугаев. Я здесь всегда застревал.
Серо-белый, изящный, с красным хохолком, был сердит и выкрикивал какие-то японские грубости.
Другой, чуть крупнее, совершенно белый, с желтым тюрбаном и красным клоунским пятном на щеке, наоборот, вроде всегда улыбался. Нравился мне и зеленый, среднего роста упитанный попка, который постоянно что-то раскусывал красным клювом и пожевывал, показывая черный язык; и два огромных гладиатора с мощными хвостами и в пестрых доспехах; и попугайные лилипуты, тоже разноцветные и веселые, вечно свистящие и поющие, как будто они живут не в клетках, а в раю; и черный дрозд с розовым клювом и желтыми очками; и щемящие душу колибри, совершенные крохи, никогда прежде не виданные…
Но обезьяна на цепи, сероголовая и белолицая обезьяна с длинным хвостом, сильная и грациозная, как женщина-вамп в кровавой драме, белолицая японская красавица, следящая за ходом продаж, — вот кто покорил мое беспутное сердце…
Я думал, что Слава успокоился, но оказалось, что это был только разгон.
— А тот? — грозно спросил меня Стриж и показал головой на северо-запад. — Ты-ы его-о не зна-аешь, — зловеще пропел он. — И я, оказывается, его не знал… — Мы уже отошли от «Зоо», но он снова меня остановил. — Володька, только — ни-ко-му!.. Клянись!..
Мне стало неуютно, и я сказал:
— Если не доверяешь, я обойдусь…
— Доверяю, — глухо сказал он, и я понял, что тайна, от которой он жаждет освободиться, может его разорвать. — Он взял меня с собой на «Черную речку», на дачу… На «спецдачу»… — И Слава сделал роскошную паузу, давая мне хотя бы отчасти вообразить себе «его» и «спецдачу». — Я спросил, куда мы едем, но он ничего не сказал… Он сказал: «Увидишь…». Встречали нас… такие… Коля… И Сережа… И еще один… Не знаю, как его звали, но — референт… Значит, пятеро мужчин, а их — четырнадцать… Четырнадцать девок… Слушай. — Тут Стржельчик взял меня под локоть и заставил идти с ним в ногу, а голос понизил, не доверяя даже встречным японцам. — «Кадры» — отборные, можешь мне поверить. Стюардессы с зарубежных рейсов в основном. — Теперь я понял, по какой причине назначен конфидентом: рассказ о стюардессах Люлечка могла неверно истолковать. — И вот этот Коля наставляет на меня палец, вот так, как пистолет, и спрашивает его: «Будет молчать?» И он говорит: «Будет». Тогда референт наставляет на меня палец и опять его спрашивает: «Ручаешься?» И он поворачивается ко мне и спрашивает: «Ты понял?» Я говорю: «Понял». А он мне опять: «Ты понял, что этого не было?» И я вижу, что это — другой человек, я его не знаю!.. И я ему говорю: «Я понял, это — сон!» И он — смеется… И эти тоже… И тут начинают подходить девицы… И все смеются, понимаешь?.. Всем — весело… Всем, кроме меня… Ну, я здороваюсь с ними, а Коля стоит рядом и говорит: «SOS! Эту — нельзя!.. И эту — тоже… А эту — можно…» А референт улыбается. А он — смеется, представляешь?! — Тут Слава меня отпустил, и некоторое время мы шагали молча. Потом я задал глупый вопрос:
— А эти — Коля и референт — они партийцы?..
— Они? — тревожно переспросил Слава. — Они же охраняют…
— И девки? — спросил я. — Как ты думаешь, они — члены партии?.. Или сочувствующие?..
— Черт их знает! Какое это имеет значение? — нервно спросил Стриж.
— Ну, если им доверяют летать за рубеж и давать начальству, неужели беспартийные?..
— Можешь мне поверить, Володька, я нарочно не оставался ни с кем наедине!.. Ну выпили, потанцевали…
— Конечно, — сказал я, — на хрен тебе это нужно, только свистни!..
— В том-то и дело, — обрадовался Стриж.
— А ему зачем? — спросил я.
— Лестно, понимаешь, — объяснил он. — Где эти, там и он!..
Квартала два мы прошагали молча, а когда показалась Акихабара, я спросил:
— Слава, зачем ты это рассказал?
— Не понял…
— Зачем мне знать, если это такая тайна?
Он хитро посмотрел на меня и объяснил:
— Потому что ты можешь не послушаться…
— Ну вот, — сказал я, — теперь понятно…
Чувствую, что любознательный читатель опять огорчен неполной ясностью, а может быть, даже и ярится против автора: кто же все-таки увлек бедного Стржельчика в притон партийного разврата на берега Финского залива, в устье речки Черной, именуемой ранее Ваммельйоки, но отвоеванной в боях Иваном Пальму и победоносной Красной Армией? Какой мерзавец задумал лишить его невинности с помощью коварных референтов и бесстыдных стюардесс?..
Но и тут роман не дает ясного ответа.
И тут уклончивый автор не называет точного имени.
Почему?.. Во-первых, обещал…
А во-вторых, сам не помнит. То есть, конечно, помнит, но…
Если он жив, сам вспомнит и застесняется.
А если не застесняется, Бог ему судья.
Главное ведь что? Что у него ничего не вышло, и Стриж остался чист, как слеза…
Читатель, не переживший наших времен, должен учесть, что мы десантировались на японские острова не при Брежневе, а при Андропове. Меньше чем за год до описываемых гастролей до нас донесся скрип исторического колеса в покорной ноябрьской Братиславе. «Глубокий славянский поклон» в адрес ушедшего лидера заслуживает особого внимания…
Однажды во время разговора о блоковском спектакле, в котором участвовал Семен Розенцвейг, в кабинет Товстоногова вошла Дина Шварц и с озабоченным видом сообщила о смерти вождя югославских народов Иосифа Броз Тито. Гога насупился и ничего не сказал. Тогда Дина внесла изящное предложение:
— Может быть, нужно выразить соболезнование нашему югославу? — У нас ставил спектакль Мирослав Белович.
Мирослав был человек полный и темпераментный и с ходу заявил, что лучше «скучать о театре, чем скучать в театре». Он не давал артистам шагу шагнуть без уточняющих указаний. Репетиции превращались в его моноспектакли, на которых Белович обливался потом и менял рубашки, а артисты холодно следили за его эскападами.
