Поменять бы их местами. Сгущались сумерки.
Подъехал «виллис». Комбриг сел в него и укатил. Комбат и адъютант старший поднялись в имение.
Огромные морозные звезды зажглись над войной. Горели пожары.
Я проверил посты и залез в танк. Ребята играли в подкидного дурака.
– Ждем тебя, командир, пора перекусить. Башнер убрал карты и расстелил брезент. Лобовой стрелок передал мне флягу. Трофейная водка пахла тмином. Пить не хотелось. Но меховая безрукавка поверх гимнастерки и свитера была не лучшей защитой от пробиравшего до костей холода. Шинель, чтобы не мешала в танке, я оставил в батальонном тылу. Жаль. Днем оно ничего, а сейчас у меня даже душа замерзла.
Рядом со стреляющим я свернулся калачиком на дне башни. Механик-водитель и лобовой стрелок откинулись на своих сиденьях. Башнер взобрался на мое. Выключили плафон.
На приборном щитке ярко фосфоресцировали цифры и стрелки. Двадцать часов, одна минута…
Я открыл глаза. Фосфоресцировал щиток. Двадцать часов, двенадцать минут. А мне показалось, будто прошла вечность. Что-то разбудило нас. Обычные звуки ночного боя не должны были разбудить.
Механик открыл люк. К реке подходили солдаты. Мы выбрались из машины и молча смотрели, как сваливают на землю тяжелые бревна, принесенные на солдатских плечах.
Еще подтягивался хвост колонны, а у реки уже стучали топоры саперов. Крепко запахло пиленой сосной.
Ко мне подошел капитан. Знакомое лицо. Конечно! Мы встречались с ним за Смоленском. Он был тогда лейтенантом.
– Здорово, Утюги. Вы ломаете – мы строим. Разделение труда.
– Строить – это дело хорошее. – Смотря как и где строить. Вот мои ребята должны вам к утру построить низководный мост.
– К утру?!
– Ага. К восьми ноль-ноль.
– Ну это вы, товарищ капитан, малость загнули, – сказал кто-то из танкистов. Капитан посмотрел на него и грустно улыбнулся.
Из-за реки, нарастая, наваливался на нас сатанинский свист мины. Я уже собрался пригнуться. Но капитан стоял, словно ничего не происходит. И черт его знает, каким усилием я удержал невероятно отяжелевшую голову.
Мина доконала мост. Осколки и щепки наполнили воздух жужжанием и воем.
– Эгей! Санинструктора скорее! Только сейчас я заметил, что у берега солдаты стоят по грудь в ледяной воде и заколачивают сваи.
Комбата я тоже заметил только в эту минуту. Он сидел на моем танке и полой шинели полировал наборный мундштук.
Мины рвались уже без перерыва. На развалинах моста. На левом берегу. На крыше утонувшего танка.
– Видите, капитан, – сказал комбат, – я предупреждал вас. Немцы пристреляли мост. А вы строите в сорока метрах от него. Дальше надо бы.
– Приказ есть приказ, товарищ майор. Я не могу передвинуть точку, поставленную на моей карте.
– У вас будут большие потери. Хорошо еще, что немцы не могут корректировать огонь.
Капитан изо всей силы ударил ледышку носком сапога. Ледышка отрикошетила метров на пятнадцать, ударившись в каток танка.
– Точка на карте… Такая злость иногда берет. Такая злость. Что ж вы, бляди, людей губите? Ведь можно воевать думаючи. Точка на карте…
Гвардии майор посмотрел по сторонам и тихо сказал: – Вы уж лучше ледышки футбольте. Хорошо у вас получается. Не то дойдет до Смерша… знаете…
Капитан безнадежно махнул рукой. – Такое чувство у меня сегодня, что смерть убережет меня от Смерша. Надраться бы. Так ведь обстановка не позволяет. Точка на карте… их мать в три эталона мелких, как пшено, боженят мать!
Огромный сапер с ведром в руке подошел к соседней машине.
– Братцы, бензинчику у вас нельзя разжиться? – У нас газойль, дизельное топливо. – А мне все одно. Лишь бы горело. Через минуту он выплеснул газойль на дощатую стенку большого сарая. Ленивое пламя лизнуло заплесневелую доску. Мгновение – и яростный огонь охватил сарай. Со всех сторон гигантский костер окружили вымокшие в реке саперы. Некоторые прямо здесь, на снегу, раздевались до гола и сушили обмундирование. Сюда же приносили раненых.
Стоны и плач. Дикие тени, пляшущие на почерневшем снегу. Матерщина невероятная, не понятно даже, как такое можно придумать. Саперы в ледяной воде. Всплески минных разрывов. «Раз-два, взяли! Еще взяли!» Стук «бабы», заколачивающей сваи.
Все спуталось в моем засыпающем мозгу. Иногда мне просто казалось, что я вижу во сне преисподнюю.
Мы отдали саперам водку до последней капли. Комбат приказал принести из имения все, что может согреть.
Сарай догорал. На берегу зажигались новые костры. Саперы у моста менялись. Одни приходили. Другие возвращались на мост. Постоянными были только трупы. Их складывали на берегу и укрывали плащ-палатками. Некоторых унесла вода. Мост уходил все дальше к левому берегу. Мы уже не сомневались, что к утру его построят. Если только к утру всех не перебьют.
Снова пришел капитан. С полы его шинели свисали сосульки. Он потащил меня к костру. Мы сели на снарядный ящик. Капитан отцепил флягу и протянул ее мне. Я отказался. Капитан жадно отхлебнул несколько глотков и громко выдохнул воздух.
– Эх, брат, сейчас бы на печь. Да бабу под бок. Жаркую такую. А кругом тепло. И тихо. Вот так бы в последний раз. На прощание перед отбытием. Ох бы и вжарил!
Я молчал. Я не любил, когда говорили об этом. Что-то тревожное переворачивало мое нутро. Я еще не знал, что оно такое – любовь. В школе, правда, я как-то влюбился. Но это было другое. А потом война. Так ни разу не довелось. Ребята подтрунивали надо мной, заводили охальные разговоры. Я вскакивал и убегал. А вдогонку раздавался жирный смех моих нечутких друзей. Черт возьми! Некому сейчас надо мной подтрунивать. Пошли девятые сутки наступления.
Минные разрывы внезапно перенеслись к переднему краю. На холмах, захлебываясь, заговорили пулеметы. Выстрелило танковое орудие. Заработал мотор «тридцатьчетверки».
Саперы на мосту перестали стучать топорами и смотрели туда, где разрывы гранат слились в сплошной гул.
Над танком старшего лейтенанта взметнулось пламя. Взрыв. Над передовой повисла осветительная ракета. На холмах схватились врукопашную. Низко над нашими головами прошлась пулеметная трасса.
К берегу прибежал командир роты мотострелков. Задыхаясь, он закричал:
– Счастливчик! Гвардии лейтенант! Давай! Бей из орудий! Нас жмут к воде! Не выдержу! Моих почти не осталось! Кучка всего! Давай! Не думай!
Мы с капитаном молча переглянулись. Я не мог ответить на его молчаливый вопрос. Не мог. Даже для того, чтобы показаться решительнее и старше. Я неуверенно качнул головой из стороны в сторону.
Капитан тихо сказал: – Правильно, Утюг. Нельзя бить по своим. – Он помолчал и добавил: – Правду говоря, я еще с вечера боялся, что этим кончится.
