Мы сидим в тени, у нас на террасе, и я смотрю на мою подругу и думаю о том, что все же она человек необычайного склада. Ее трудно причислить к какому-либо типу. Имя — Жюльетта — глубоко вросло в наше представление как женственный образ, созданный Шекспиром на веки вечные. Но моя Жюльетта ни в какой мере не оправдывает своего имени. По характеру, привычкам и умозрению она скорее Ромео, чем Жюльетта.
— Наверно, я должна была родиться мальчиком — Жюлем. — Жюльетта смеется, похрустывая крыжовником. — А родилась девочкой, да еще шестипалой…
Она снимает с правой ноги туфлю:
— Вот смотри! Во Франции шестипалые дети считаются счастливыми. Мне даже не стали оперировать ногу. Да я и в самом деле в жизни была удачлива.
Я смотрю на ногу Жюльетты, сухую, как жердь, и вижу два мизинчика — один над другим.
— А он тебе не мешает?
— Нет. Ничуть, он же совсем маленький. Но при перемене погоды он ноет. Так что он у меня вроде барометра.
Странная у меня подруга: с одной стороны — образец женской доброты, мягкости и обаяния, а с другой — необычайно вынослива, крепка и жизнь воспринимает по-мужски. Казалось бы, ей трудно найти в самой себе гармонию, и тем не менее она ее находит, поскольку с ней всегда легко общаться.
* * *
Предки отца Жюльетты еще при Петре Первом, во время Северной войны, попали в плен, остались в России, обрусели и переженились на русских. А прадед Жюльетты в 1850 году основал в Москве знаменитую фабрику шоколада, какао, кофе.
— А мама моя, — рассказывала Жюльетта, — была красавицей. Луначарский прозвал ее «Прекрасной шоколадницей». Родом она была из Гренобля, звали ее Жанна Бодуэн, а бабка ее, Анаис Бодуэн, была революционеркой, участницей июньского восстания 1848 года. Она случайно избежала расстрела. Вот от нее и пошел мамин род.
Встретилась мама с моим отцом в Москве у своей тетки — мадам Рефрежие, которая держала на Кузнецком мосту парфюмерный магазин. Отец всегда покупал там духи и перчатки. Там он встретил маму, влюбился в нее и женился на Жанне Евгеньевне. Было это в 1896 году… Ты ведь помнишь, еще в детстве сколько было в Москве иностранных фирм и магазинов до войны 1914 года? И кондитерских, и парфюмерных, и обувных… Помнишь?
И тут вдруг в памяти моей отчетливо встала дикая сцена разгрома немецкой фирмы роялей Юлия Генриха Циммермана на Кузнецком мосту. Когда разъяренная толпа ворвалась в магазин и оттуда через витрины второго этажа летели на тротуар пианино и даже рояли и с адским грохотом, звоном и стоном разбивались в щепки.
— Конечно, помню, — говорю я. — А вашу фирму тогда не тронули?
— Не-е-ет! Мы же шведы, да еще обрусевшие. Ни нашу фабрику, ни дома на Большой Грузинской, ни имения на Немчиновке не тронули. Мне тогда было семнадцать лет, а сестре Маруше — двенадцать. Мы обе родились в Москве, были православными, учились во французской гимназии и воспитывались на русский лад. Я дружила только с мальчишками, вечно дралась с соседями, а Маруша была беленькая, голубоглазая, дружила с девочками, отлично шила и вышивала, занималась рисованием. А я иголки в руках не умела держать. Зато тумака могла дать хорошего! Руки у меня до сих пор сильные. Вот гляди, — Жюльетта вцепилась в спинку кресла своими сухими, коричневыми пальцами. — Попробуй разожми теперь…
Отцепить ее пальцев от кресла было невозможно. Мы возились, смеялись, но все было безнадежно. Как клещи!
— Я, между прочим, была в молодости отличной спортсменкой, — продолжала Жюльетта, отцепившись от кресла и потирая побелевшие пальцы. — Я бегала на лыжах, каталась на коньках, играла в теннис и всегда принимала участие в состязаниях московских команд. Играла я здорово!.. А ты помнишь Трояновских? — вдруг спросила Жюльетта, и лицо ее стало серьезным и мечтательным. — Ведь мы же у него и познакомились с Кончаловскими.
И мы начинаем вспоминать Ивана Ивановича Трояновского, этого высокообразованного, оригинального человека, постоянно жившего в своем маленьком имении Бугры, близ станции Обнинское, под Малоярославцем.
— Ты помнишь? Ведь он собирал у себя в Буграх, — продолжает Жюльетта, — самых лучших, самых интересных людей.
— Ну как же! Я тоже бывала там еще девчонкой. Там бывали художники Коровин и Корин. Там писал музыку Метнер…
И я вдруг начинаю смеяться, вспомнив деревянную будочку в Буграх, уборную, стоявшую поодаль от дома. На дверцах этой уборной были вырезаны и раскрашены стихи, что написал Метнер, однажды посетив этот «кабинет задумчивости». Стихи были написаны по-французски:
Ici tombent en ruines
Fous les miracles de cuisine.
что по-русски означало:
Вот здесь в руины превращаются
Все чудеса, что кухней созидаются!
Эта шутка очень долго украшала дверцу уборной. И вообще можно себе представить, сколько юмора, сколько остроумия и какая непринужденность царила в Буграх, когда туда наезжали московские гости. Здесь пел Шаляпин, шумели за столом знаменитые актеры МХАТа — Москвин, Тарханов, Качалов. А сам Иван Иванович, невысокий, худой, с острыми чертами лица, поначалу пугал пронизывающим взглядом серых глаз и отрывистой речью, но был удивительно демократичен и добр. Крестьяне в округе его обожали — он лечил их бесплатно. И была у него страсть: он разводил в теплицах орхидеи редчайших сортов и расцветок. Вот у него-то, обожавшего моего отца, и встретились Кончаловские с Форштремами.
Когда грянула революция 17-го года и шоколадная фабрика Форштремов была национализирована, Леониду Юльевичу Форштрему было предложено либо занять место управляющего, либо уехать за границу. Он предпочел последнее, и в 1918 году Форштремы уехали в Париж. Жизнь сразу переменилась, Жюльетта поступила в медицинский институт, проучилась четыре года, получила степень бакалавра, но начать работать ей не удалось. В 1921 году Форштрем был снова приглашен в Советский Союз — надо было наладить работу на кондитерской фабрике «Красный Октябрь»: у новых хозяев не было достаточного опыта.
Жюльетта была в восторге. Она любила Россию, считала себя русской и здесь чувствовала себя на родине. И никакие трудности нашего быта, никакие экономические условия, в которых мы тогда жили, ее не пугали. А разница между процветанием французской буржуазии того времени и становлением нашего социалистического быта была огромной.
Холод, голод, неустройство. Но Жюльетта все принимала как должное, лишь бы остаться в России, в Москве. Родители были в недоумении, даже в тревоге.
Одевались мы тогда бог знает во что! Я сама себе шила обувь на войлочной или веревочной подошве, а платья и пальто — из старых плюшевых портьер. Вот как раз в эту пору мой отец Петр Петрович решил написать портрет Жюльетты, впоследствии сыгравший большую роль в ее жизни.
