В лазарете господствовали фашистские палачи Менцель и Ленц. Каждую ночь эти два молодчика на глазах больных убивали очередную жертву. Никто не был застрахован от возможной участи. Полуживые, истерзанные голодом, холодом, недосыпанием, мы пытались выбраться из лазарета, но тщетно.
И вот в лазарете появились вы, Чахер, — немец, капрал, охранник, переводчик. Прекратились ночные посещения фашистских палачей. Прекратились «опыты». Помещение лазарета стало немного отапливаться. Появились первые выздоровевшие и первые побеги. С вашим личным участием, Чахер, разрабатывались и готовились групповые и одиночные побеги. Вы сами разведывали места возможных подкопов и проходов для беглецов, отвлекали охрану, когда совершался побег. По национальности я еврей, а, как вы знаете, в лагере комиссаров и евреев уничтожала нещадно. Меня гестапо, как смертника, отправило на каменный карьер: там — мучительная гибель. Вы, Чахер, с доктором Синяковым сумели перевести меня в лазарет и списать в умершие. Днем я прятался за спины раненых на верхних нарах, а ночью ходил по бараку, «отдыхал». Только вам и Г'еоргию Федоровичу я обязан своим спасением от неминуемой смерти. Низко вам кланяюсь и говорю — до встречи после победы у меня дома, в Москве».
Все три письма Гельмуту Чахору были датированы 7 июля 1943 года. Меня же в Кюстринский лагерь привезли в первых числах сентября 1944. Значит, Чахера в лагере уже не было и мои документы хранил кто-то другой?..
При следующей встрече с доктором Синяковым я все-таки решила сказать ему об этом и уточнить, кто же сохранил в страшной неволе мой партийный билет и ордена.
— Леня-комсомолец! — припомнил Георгий Федорович. — Это совершенно точно.
— А фамилия Лени? — спросила я.
— Не знаю. Все в лагере звали его Леней-комсомольцем. Как-то, будучи с делегацией Комитета ветеранов войны в Югославии, мне довелось встретиться в Загребе еще с одним бывшим узником лагеря «ЗЦ». Это был фармацевт Жарко Иеренич. Мы сидели с ним долго, вспоминая те тяжкие дни нашего заключения. И вот Жарко достает из кармана и показывает мне маленькую, пожелтевшую от времени фотографию. На фоне аптечных банок сидит Иеренич — худой, изможденный, а позади него стоит какой-то паренек, Я поинтересовалась, кто это. И тогда Иеренич ответил:
— Леня-комсомолец! Вот там наверху, куда немцы не лазили, он хранил какие-то документы в банке с ядом.
Перевернула я фотографию и с трудом прочитала уже изрядно стершиеся буквы — Алексей Кузьмич Крылов, село Юрьевка, Приморского района, Запорожской области.
А когда приехала домой, тут же написала письмо в Юрьевку. Ответ пришел не сразу, потому что Алексей Кузьмич жил и работал фельдшером в соседнем селе.
И вот наконец получаю: «Мне живо представляется каменный холодный каземат для одиночного заключения, где находились вы, будучи тяжело больной, методы лечения ваших ран…
Я вспомнил, как хранил ваш партбилет и награды…»
Вот так отыскался Леня-комсомолец.
А в 1963 году через журнал «Огонек» я получила первую весточку от профессора Павле Трпинаца. Он писал, что жив, здоров, что заведует кафедрой биохимии.
Через три года с волнением я читала Указ Президиума Верховного Совета Союза Советских Социалистических Республик:
«За мужество и отвагу, проявленные при спасении жизни советских военнопленных в годы Великой Отечественной войны, наградить гражданина Социалистической Федеративной Республики Югославии Павле Трпинац орденом Отечественной войны II степени». ,
Скуп и немногословен был Указ. А в меня тогда вместе с радостью невольно врывались воспоминания об этом мужественном человеке.
…В лагерь привезли тяжело раненного советского разведчика. На допросе он молчал, не проронил ни слова. Тогда гестаповцы решили подослать к нему провокатора. Узнав, что грозит нашему разведчику, Трпинац немедленно сообщил об этом Синякову — члену подпольной антифашистской организации лагеря. И вот Синяков и Трпинац берут трех санитаров (один из них радист, знающий азбуку Морзе) и идут на врачебный обход в барак, где находится разведчик.
Он лежал в отдельной каморке на топчане под охраной автоматчика, рядом — провокатор, забинтованный, как мумия. Обход больных начался с того, что Трпинац встал между топчанами, а Синяков в это время громко расспрашивал провокатора о самочувствии — тот тяжело стонал. Доктор сочувствовал «больному», обещал исцеление, а радист в это время отстукивал пальцами по бинтам разведчика морзянку:
«Рядом лежит провокатор!» Так он повторил несколько раз, пока раненый не дал сигнал глазами, что понял, в чем дело.
Врачебный обход закончился. Поразительная отвага и находчивость врачей спасли тогда от неминуемой гибели не одного советского человека…
Спустя время после опубликования Указа по приглашению министра здравоохранения к нам из Югославии прилетели профессор Трпинац, а из Челябинска — доктор Синяков. Рассказам нашим и воспоминаниям не было конца! На встречу собрались и другие товарищи по беде. Среди их был летчик-истребитель Александр Каширин. Он припомнил, как Георгий Федорович Синяков спасал в лагере «ЗЦ» шестнадцать летчиков, которым был уготовлен гестаповцами особый режим.
Благодаря его от имени многих людей, наш товарищ припомнил и стихотворение, которое «русский доктор» читал нам в лагере.
Сквозь фронт, сквозь тысячу смертей,
Сквозь дантов ад концлагерей,
Сквозь море крови, жгучих слез
Я образ Родины пронес.
Как путеводная звезда,
Сиял он предо мной всегда…
Образ Родины придавал нам силы, вселял веру в нашу победу. И мы выстояли — всем смертям назло!
Отгремев, закончились бои…
Затихли бои под Кюстрином. Подоспели тылы, и всем нам, бывшим узникам лагеря, предложили идти в город Ландсберг на проверку. Я идти не могла. Меня посадили на попутную повозку, и солдат привез в отделение контрразведки «Смерш» 32-го стрелкового корпуса 5-й ударной армии.
Десять дней проверяли. Затем, неожиданно для меня, предложили остаться работать в контрразведке, от чего я наотрез отказалась.
Выдавая справку о проверке, майор Федоров вторично спросил:
— Может, все-таки останетесь у нас?
— Нет!..
В полку уже получили мое письмо. Дмитрий Поликарпович Швидкий быстро снарядил «экспедицию» на поиски меня — и вот наша встреча в отделе кадров 16-й воздушной армии.
Я сидела на скамеечке, ожидая вызова. Рядом со мной лежал костыль, помогающий передвигаться, соломенная сумочка с эмблемой ВВС и моими инициалами — «А. Е.». Эту сумочку мне сплели летчики — узники Кюстринского лагеря (сейчас она хранится в Центральном музее Вооруженных Сил СССР). Наш комиссар увидел меня первым. Выскочив из машины, с раскинутыми в стороны руками он бросился ко мне. А я что-то не сразу узнала его: небольшого роста, в меховом комбинезоне и унтах, на голове шапка-ушанка — ну как медвежонок.
