Вышли за ворота, и вдруг Коля левой рукой хватает Грека за грудки, поворачивает ловким рывком, толкает спиной вперед, прижимает к прутьям металлической ограды, коленом упирается в самое уязвимое место – и кулак правой руки приблизил к вздернутому носику Грека. Тот становится белым как снег, и видно: не способен не только драться, но даже рот раскрыть не может – оцепенел. И члены шайки тоже, как под гипнозом. Рассыпались полукругом, замерли, и совершенно очевидно, что, если предводителя на их глазах будут убивать, они в лучшем случае сбегут, а в худшем – так и будут стоять, окоченевши.
Коля бить Грека не стал. Отведя кулак, он поманил пальцем Толика, потом каким-то быстрым и ловким движением схватил и подергал Грека за нос, что у глухонемых, как слышал В.В., считается очень большим оскорблением. Потом Коля с мычанием объяснил Греку на пальцах, что Толик его личный друг и что если еще когда-нибудь, что-нибудь…
После чего оба глухонемых, Толик и В.В. покинули место действия.
Через несколько дней В.В. встретил Грека на улице, шумно валившего навстречу со всей своей кодлой. Нашему герою стало немного не по себе. Единственное, на что он надеялся, что такую малость, как он, Грек не заметил и не запомнил. Но, оказалось, заметил, запомнил и даже очень. Когда они поравнялись, Грек глянул на В.В., замедлил движение, что-то провертел в своей несложно устроенной голове и вдруг заулыбался, закивал этим своим устройством, чем заслужил и ответный кивок. После чего оба разошлись, как в море корабли. Но с тех пор при всех встречах с В.В. Грек всегда здоровался первым, а уж о Толике и говорить нечего.
Коммунизм – не молочные реки
Пока В.В. предавался воспоминаниям, вечер завершился, Борисов и Женственный немедленно скрылись, а Зиновий Матвеевич Мыркин сошел к народу, которым с ходу был окружен. Ему были тут же рассказаны страшные истории. Старуха вечером, не очень даже поздно, выносила мусор и прямо возле мусорного контейнера была изнасилована группой подростков. Она кричала, соседи слышали, но никто-никто, вы представляете, совершенно никто не пришел на помощь. «А возле нашего дома, – сказала полная женщина, – четыре телефонных будки, и в каждой трубки сорваны, а на полу большие кучи наложены, вот вам и вся культура». – «Таких людей надо расстреливать», – заметил на это стоявший рядом с дамой седой ветеран, но непонятно, кого он имел в виду – даму или тех, кто накладывал кучи. Другой персонаж, помоложе, пытался у Мыркина выяснить, а что делать на улице курящему культурному человеку при совершенном, можно сказать, отсутствии урн. «Скажите, – горячился он, – вот я иду по улице, покурил, надо выкинуть окурок, а урны нет ни одной. Что мне делать с этим окурком: положить в карман? Проглотить? Что, скажите?»
– Товарищ Мыркин! Товарищ Мыркин! – приземистый человек с крутым лбом, пытаясь повернуть внимание писателя на себя, дергал его за рукав. Наконец, не выдержал и закричал истерически: – Товарищ Мыркин, я уже одиннадцатый раз к вам обращаюсь.
– Да, я вас слушаю, – оставив нерешенной проблему невыброшенных окурков, Мыркин повернулся к приземистому. Тот немедленно выдвинул вперед ладонь для рукопожатия.
– Тишкин, – с достоинством представился он. – Адам Христофорович. Моя супруга… – не оглядываясь, он протянул руку назад и вытащил из толпы круглую старушку в шляпе с опущенными полями… – Тишкина Антонида Петровна.
– Очень приятно, – сказал Мыркин.
– Товарищ Мыркин, вот вы говорите – культура поведения, внимательность, вежливость и все такое. А я расскажу вам случай. Вы знаете поэта Сергея Васильева?
– Да, я с ним знаком, – сказал Мыркин гордо.
– Так я вам скажу. Мы с супругой его очень любили. У него есть замечательные стихи. Особенно поэма о России. Мы прочли его биографию, узнали, что он сирота и все такое. Мы решили пригласить его к нам, накормить, напоить чаем. Я написал ему письмо, он не ответил. Я узнал его телефон и звонил ему несколько раз. Он все: некогда и все такое. А потом видит, я проявляю настойчивость и говорит: «Хорошо, завтра я поеду на машине на рынок, могу вас по дороге подобрать, и в машине поговорим». Сами понимаете, я отказался. Я еще много раз его приглашал, и вот он согласился. Пришел вечером, а у нас квартирка, знаете, маленькая, коридор темный, он идет, оглядывается, вздрагивает, боится, видать, что ограбят. А потом увидел нас с супругой, успокоился, посмотрел на часы и говорит: «Ну вот что, папаша, я человек занятой, времени у меня в обрез, давай выкладывай, что наболело, и я пойду». Ну, какой уж тут разговор! А ведь мы хотели как лучше. Супруга испекла кекс, я приготовил сто двадцать четыре вопроса, а разговора не получилось.
…Было уже поздно, холодно и ветрено, когда два литератора, зрелый и начинающий, шли от Парка имени Горького к метро через Крымский мост. Мыркин нес под мышкой портфель. В.В. держал свою тетрадь за пазухой. Шли молча. Вдруг Мыркин повернулся к В.В.
– Хотите, я вам почитаю свои стихи?
– А вы и стихи пишете? – удивился В.В. Он думал, что тех, которые пишут стихи, называют поэтами, а писателями тех, которые пишут что-то другое.
– Ну да, – сказал Мыркин. – Я все пишу. Слушайте. – Он переложил портфель из правой подмышки в левую, правой рукой потрогал очки и тихо-тихо сказал:
Наша вера дана нам навеки
И испытана нами в огне.
Он помолчал, как бы вдумываясь в смысл уроненной фразы, и тут же, глядя В.В. в глаза, непримиримо возвысил голос:
Коммунизм – не молочные реки,
С берегами кисельными, не
И опять замолчал так надолго, что В.В. успел удивиться: как это «с берегами кисельными не"? Оказалось, просто фраза еще не окончена и даже в следующей строке не завершилась.
Заводь, затхлость мещанского быта
В бесконечном засилье вещей.
Коммунизм – это вечная битва
И готовность погибнуть на ней.
Как сказал Маяковский Владимир,
Бытие – не еда и питье.
Смерть принять коммунизма во имя —
Это счастье твое и мое.
В.В. растерялся. Ему, счастливому от проведенного сегодня вечера, столь необычного, такого, каких в жизни его никогда не бывало, хотелось, и даже очень, чтобы все без исключения стихи его нового знакомого, мэтра и учителя, ему понравились, но то, что он услышал, его смутило. Опять про коммунизм. Да что у этих семафорцев других что ли тем нет? Раньше он думал, что стихи про коммунизм люди пишут для денег или из каких-то деловых или тактических соображений. Но никак не для того, чтобы читать их кому-нибудь на мосту, ночью, хватая за грудки и рискуя опоздать на метро.
– Ну как? – спросил Мыркин.
Он, очевидно, ожидал от провинциала безусловного восхищения, и провинциал хотел восхититься, но не умел врать.
