В Белград труппа поехала не в полном составе; многие завидовали тем, кто оставался в столице Венгрии на маленькие каникулы. Что касается меня, я ни за что не отказался бы от посещения Белграда. Там королевский театр не отличался роскошью, присущей будапештскому, артистические уборные выглядели довольно примитивно, а атмосфера города в целом была слишком оживленной и приподнятой, мне даже показалось, что если бы я провел там целый месяц вместо нескольких дней, то, наверное, сошел бы с ума. Крестьяне носили национальные костюмы; плотники со своими вышитыми тюбетейками, крагами и лучковыми пилами выглядели почти как персонажи «Князя Игоря». Двое крестьянских ребятишек несли цинковую ванну, полную одежды, и выглядели так живописно, что я попытался их сфотографировать. Заметив это, они убежали, словно я был одержим дьяволом. Увидев группу солдат, ставящих на бойцовых петухов на углу улицы, я вспомнил о Мехико. Публика была восторженной до неистовства – мне пришлось повторять гопак, танцевать перед такой оживленной аудиторией было легко. В конце представления вышла делегация, чтобы вручить Павловой золотой венок и прочесть длинный адрес. Каким-то образом все это напоминало старые времена царской России. Югославский балет тогда только зарождался, и Павловой и ее труппе продемонстрировали нечто вроде repetition generale[75] Они исполнили кое-какие вариации из «Спящей красавицы»; «Голубая птица» выглядела почти комически, с танцовщиком, размахивающим руками, словно непрофессиональная королева лебедей. Однако там была восхитительная Красная Шапочка. В программу была включена и «Коппелия» с юной балериной Наташей Бойкович в роли Сванильды. Она дрожала от волнения, а в середине первого вальса разразилась слезами, выбежала к рампе и закричала: «Анна Павлова, я не могу, не могу!»
Визит Павловой в Белград произвел столь сенсационное впечатление, что, когда мы уезжали, нам пришлось пробиваться к поезду. Вокзал бурлил людьми, пришедшими проводить Павлову. Нам часто оказывали восторженный прием, но это прощание в Белграде навсегда останется в моей памяти как исключительное проявление расположения к Павловой.
Мы вернулись в Будапешт на пару дней и на этот раз выступали в Национальной опере. У нас состоялся поздний утренник в воскресенье днем, и я помню, как выскочил в ближайшее кафе, чтобы выпить кофе с сандвичем. Оно было переполнено народом, и мы сначала подумали, что не сможем остаться, но встретились взглядом с официантом, он подошел к нам, принял заказ и очень быстро и вежливо обслужил, а затем сказал:
– Вы англичане? Может, вы знаете моих племянниц Ружи и Янку? Они танцуют в Лондоне. Они пользуются большим успехом, даже принц Уэльский приходил посмотреть их.
Мы задумались на мгновение. Ружи и Янка? Рози и Дженни, сестры Долли! Их дядюшка напоминал откормленного голубя. Когда мы сказали, что видели, как его племянницы танцуют «Аллюр пони», он, казалось, раздулся от гордости.
Когда мы подъехали к границе, возникла проблема. У нас у всех были визы сроком еще на месяц, но на них отсутствовала отметка о том, что мы снова можем въехать в страну, и нас не хотели пускать! После некоторой задержки все наши паспорта собрали, и мы продолжили свое путешествие без документов. Их вернули через несколько дней, но, конечно, никому из нас не понравилось жить без них, особенно тем, у кого были нансеновские паспорта, и не было консула, к которому они могли бы обратиться.
Мы прибыли в Гаагу в воскресенье на Пасху. Некоторые из нас почти сразу же отправились в Схевенинген, чтобы немного подышать морским воздухом, и были очарованы видом людей в национальных костюмах. Все в Голландии были к нам очень добры, в одном из государственных театров они принесли кофе с пирожными прямо на сцену после занятий, так что пришлось попросить их больше не делать этого, чтобы не мешать работе. Мы останавливались главным образом в Гааге или Амстердаме и ездили в короткие поездки в ближайшие города. И Эрнст Краусс, и его жена относились к нам с большой добротой и любезностью. Замечательно, что время нашего там пребывания совпало со временем цветения, когда почти вся земля покрыта ковром тюльпанов и нарциссов, – повсюду царили изумительные цвета и ароматы. Когда мы выступали в Харлеме, Павловой подарили букет огромных белых тюльпанов, названных в ее честь. Все мы были очень взволнованы, присутствуя при этом особом мероприятии. В наш выходной для всей труппы была организована поездка в Воллендам. Зёйдер-Зе не был тогда слишком цивилизованным местом, так что перед нами предстал старый рыбацкий городок, где все носили национальные костюмы; казалось, он принадлежал совсем иному миру. После турне по Голландии мы снова вернулись в Германию и выступали в Гамбурге, который так прелестно выглядит ранней весной. Когда та же группа танцовщиков, которую брали в Белград, отправилась в Скандинавию, остальные вернулись в Англию.
Мы сочли Стокгольм чрезвычайно красивым городом. И старинные, и современные здания с архитектурной точки зрения выглядели чрезвычайно привлекательно, и у нас вызвала большое волнение возможность танцевать в сверхсовременном «Концерт-Хаус», совсем недавно построенном. Посещение закусочной стало для нас своего рода приключением: медвежий окорок и копченая оленина! А как мы смеялись над «лакомыми кусочками» монаха! Ханс со своими прямыми переводами с немецкого на английский произвел на свет неоценимый перл: увидев рыболовов у одного из мостов, он повернулся к нам и спросил: «Здесь люди становятся рыбой?»
В городе был государственный балет, неоднократно вывозивший самые интересные современные шведские балеты за границу. Первым танцовщиком и хореографом был Ян Бёрлин. Здесь мы ощущали, что публика понимает нашу работу. Я уже снова танцевал гопак, и Павлова захотела восстановить в репертуаре «Русский танец». Начались репетиции. Я еще не поправился полностью, и некоторые движения присядки требовали от меня слишком большого напряжения. Я долго обдумывал, как бы заменить эти па другими, которые подойдут не только с точки зрения хореографии, но и позволят учесть ограничения, которых мне приходилось придерживаться из-за травмы. Наверное, у меня было совершенно отсутствующее выражение лица, так как Павлова посмотрела прямо мне в глаза и спросила: «Ты здесь?» Тому, кто при сем не присутствовал, трудно представить, как осуждающе могли прозвучать эти слова, однако ее упрек помог мне взять себя в руки и закончить работу. Кажется, именно тогда оркестр разместился на галерее сбоку от сцены. Это было нелегко для дирижера и еще труднее для танцовщиков. Гопак исполнили отвратительно, и я выразил свое недовольство по этому поводу. Фенслайн объяснил это неудобным местом расположения; он сказал, что не видел нас. Но он обычно не видел нас и со своего привычного места в центре оркестровой ямы. Я пришел в ярость и заявил: «Maestro, Sie sind unmoglich!»[76] Ханс, воспитанный в «Опера-хаус», на мгновение потерял дар речи. Затем сказал: «Ах, Элджер, как ты можешь говорить unmoglich капельмейстеру?»
