– Я только однажды видела русский балет, – сказала она. – Когда Павлова выступала в Висбадене. Кое-кто из труппы жил в том же отеле, где поселился мой муж: девушка-американка (Беатрис Берк), высокий мужчина (Обри Хитчинз) и блондин (я!!). – Я превратился в слух. – Необычайные люди, они в полночь ели бифштекс!
Я мог подумать только о том, какое чудо найти такой отель, где в полночь подают бифштекс.
Фроманы включили в свой дивертисмент испанский танец; это был старомодный русско-испанский танец. Я сидел в партере рядом с Павловой, когда они начали оркестровую репетицию. Зазвучала музыка, и они стали танцевать. После нескольких па Павлова повернулась ко мне и сказала: «Знаешь, Элджи, я видела так много настоящих испанских танцев, что, когда вижу нечто подобное, мне хочется смеяться!»
Мы вернулись в Лондон и приступили к репетициям для сезона в «Ковент-Гарден». В этом сезоне не было премьер, но возобновление в репертуаре «Тщетной предосторожности» с Павловой в партии Лизы стало приятным сюрпризом для тех, кто видел других танцовщиц в этой роли. Помимо танца ее мимическая игра вызывала восхищение. Я был очень взволнован тем, что моего «Боугимена» включили в программу в самом начале сезона. Но в тот день, когда он должен был исполняться, его в программе не оказалось! И уже никто ничего не мог поделать – программа была напечатана! Я отправился к Павловой, которая проявила большое сочувствие и сказала: «Идите к месье Дандре и скажите ему, что я велела вам помочь». В результате оказанной Павловой поддержки я исполнил его. Ни Дандре, ни Эдмунду Рассону не нравился «Боугимен», для них он был слишком модернистским, и они явно старались не включать его в программу. Мне все время приходилось сражаться за него, но, когда он исполнялся, всегда имел успех. В Германии к нему отнеслись чрезвычайно серьезно, словно дети, которым нравится, когда их пугают, а в Дании и Австралии смеялись до безумия; когда я исполнил «Боугимена» в Копенгагене, мне сделали большой комплимент, назвав Стормом Петерсеном в балете.
Романов танцевал с труппой в Лондоне и поставил номер для дивертисмента во время ковент-гарденского сезона и в течение короткого отпуска, прежде чем мы отправились в турне. Он назывался «На балу» и предназначался для Павловой и шестерых танцовщиков в роли гусаров с букетами – трех красных и трех синих. По дороге домой из Висбадена мы заехали в Париж к Максу Уэлди, чтобы он снял с нас мерки для костюмов. Этот танец был очень хорошо поставлен и доставлял удовольствие в равной мере как публике, так и исполнителям. Он также поставил лезгинку из «Демона» Рубинштейна, которую было так весело исполнять. У нас были изумительные костюмы, которые за исключением подошв сапог, немного более прочных, чем у настоящих грузинских сапог, отличались абсолютной достоверностью и представляли собой полный контраст по сравнению с в высшей мере стилизованными костюмами для «Цыган» из роскошной постановки на музыку Даргомыжского к опере «Русалка».
Затем началось долгое турне по Англии – шестьдесят городов за десять недель. Через несколько дней после начала турне приехал Николай Сергеев, чтобы поставить для труппы «Баядерку». Павлова начала репетировать па-де-де, и я видел, как она держалась a la seconde[77] на пальцах, пока Новиков отходил от нее, а затем возвращался и подавал ей руку. Кордебалет работал очень вяло, а Сергеев, который в ту пору совершенно не говорил по-английски, пытался заставить характерных танцовщиков танцевать классику. Девушка-англичанка попыталась объяснить ему: «Я характерная», но безрезультатно. Он приступил к репетиции танца факира с Джоном Сергиевым и Обри Хитчинзом. Это выглядело настолько устаревшим, что вся труппа хохотала до истерики, только Сергеев сохранял серьезность. Павлова все это видела и поняла, что бесполезно пытаться возродить это старое уродство, которое когда-то хорошо смотрелось в России; танец факира все поставил на свои места. Сергееву заплатили, и он вернулся в Париж. Никакая дипломатия не смогла смягчить его боль. «Сон Раджи», как он часто называл его в последующие годы, стал его любимым детищем (двадцать лет спустя он подарил хореографию Моне Инглзби в качестве свадебного подарка!). После этого он никогда не отзывался доброжелательно о Павловой.
Это турне было, пожалуй, самым тяжелым из всех английских турне. Мы порой танцевали утренник в одном городе, а вечером того же дня давали представление в другом. Помню, как мы выехали из Фолкстона утром, чтобы танцевать в «Уайт-Рок-павильоне» в Гастингсе днем и в Девоншир-парке в Истборне вечером, сели на поезд в шесть утра, чтобы днем танцевать в Шанклине, покинув Шанклин после утренника и переночевав в Портсмуте, мы снова сели на ранний поезд и дали два представления в воскресенье в Борнмуте. От постоянного недосыпания наши глаза стали похожи на сваренные вкрутую яйца, да и все мы казались вареными, и все же одна деталь из тех дней крепко запала мне в память: в одном из театров не было иного пути со сцены, кроме как через мужскую артистическую уборную, и маленькая сильфида в лице Павловой скользила через нее, приговаривая: «Я не смотрю, я не смотрю!»
Мы ехали на север и добрались до Шотландии. С нами был Винченцо Челли, он постоянно заставлял нас смеяться, обладая огромным чувством юмора и неистощимым запасом анекдотов. Мы очень сожалели, когда он покинул нас в Йорке и вернулся в Милан, чтобы исполнить партию Иосифа в «Легенде об Иосифе», в постановке, где дирижировал сам Штраус. Он часто рассказывал нам забавные истории о матери одной из учениц Чекетти, приехавшей из Ланкашира. Однако Челли был не единственным источником развлечения. Всегда под рукой была девушка из Тутинга, относившаяся ко всему чрезвычайно серьезно. Во время турне она обручилась, и ее молодой человек приехал повидать ее в Ноттингеме. Она подошла к Павловой во время репетиции и попросила:
– Мадам, можно мне сейчас уйти, поезд моего жениха скоро отходит, а мне хотелось бы его проводить.
– А, вы ставите свое сердце выше искусства! – заметила Павлова.
Павлова считала английские отели неудобными.
– Элджи, почему, если в комнате есть звонок, нужно встать из постели, чтобы в него позвонить? – однажды спросила она меня.
Я не мог ничего ответить в защиту своих соотечественников; возможно, имел место недостаток предусмотрительности. Но я не осмелился сказать ей, что подозреваю: все дело в уверенности в своей правоте, считающей удобство грехом.
Нам довелось встретить все виды сцен: современный «Лис-Клиф-павильон» в Фолкстоне, где пол походил на стекло, намазанное канифолью, и даже если мы мочили подошвы туфель, это нам не помогало – мы падали, словно кегли, в характерных танцах. Павлова приходила в отчаяние и даже пыталась покрывать свои туфли медом, поскольку на этой поверхности никто не мог удержаться. В ратуше Лидса была старомодная круглая сцена, имевшая только один выход в центре, сзади, на которую вел лестничный марш, и последняя ступенька приводила вас прямо на сцену. Такое расположение препятствовало грациозному выходу на сцену и уходу со сцены. Судебный пристав в Эдинбурге оштрафовал Эдмунда Рассона за использование для сцены канифоли. Он пришел в ярость и сослался на то, что многие танцовщики, помимо Павловой, выступают там по несколько раз в год, а скользкая сцена чрезвычайно опасна для танцовщиков, не говоря уже о том, что служит препятствием для других исполнителей. Просто удивительно, как мания полировки сцен сохраняется в концертных залах по всему миру!
