Помимо счетов, Иола Игнатьевна получала письма, адресованные на имя «мадам Шаляпиной», которые были обращены к Марии Валентиновне. Тогда Иола Игнатьевна реагировала на это очень бурно. Она написала Шаляпину возмущенное письмо: кто позволил госпоже Петцольд называться именем, которое в данный момент ей не принадлежит? Впервые ей пришлось пригрозить ему, что если подобные инциденты повторятся, она вынуждена будет принять меры, чтобы защитить себя. Угроза имела воздействие: на время Мария Валентиновна угомонилась.
Но вот в 1914 году история началась сначала. Между двумя семьями Шаляпина существовала негласная договоренность — Иола Игнатьевна не ездит в Петербург, Мария Валентиновна — в Москву. Взамен на те жертвы, которые приносила Иола Игнатьевна, она требовала сущую малость — ничего не слышать о Марии Валентиновне. Но та, напротив, вела себя все более смело. В петроградских газетах время от времени стали появляться фотографии младших «дочерей Шаляпина» — Марфы и Марины. Иола Игнатьевна опять была вынуждена серьезно объясниться с Шаляпиным. Она боялась, что это может травмировать ее детей.
Но остановить Марию Валентиновну было уже невозможно. Во время войны, когда Шаляпин — очень ненадолго — приезжал в Москву повидаться со своей семьей, она стала приезжать следом за ним. Часто звонила Шаляпину, слала ему телеграммы на Новинский бульвар, целый день слуга Шаляпина носил их записки друг к другу. И все это происходило на глазах Иолы Игнатьевны.
Несомненно, это была нечестная и недостойная игра. Но Шаляпин, который до седых волос оставался большим ребенком и так и не научился разбираться в людях, конечно, не очень понимал то, что происходило у него на глазах, а главное, не понимал тайных причин такого неожиданного «всплеска чувств». Ему, безусловно, было приятно, что его так любят, что и часу прожить без него не могут. Но Иола Игнатьевна видела, с кем ей предстоит иметь дело. И ее возмущало, что женщина, которую она хоть и не любила, но которой никогда не делала зла, вела себя по отношению к ней таким нахальным, бесцеремонным образом. Возмущало ее и поведение Шаляпина — его беззаботность, легкомыслие, беспечность. Он совсем не думал о детях! Еще меньше он думал о ней!!! Запершись в своей комнате, Иола Игнатьевна писала ему полные негодования письма:
«Вы могли меня разлюбить, даже могли меня возненавидеть, но раз у нас есть дети и ради них я должна нести этот тяжелый крест, то я считаю, что Вы как-то должны помочь мне нести этот крест и постараться по возможности облегчить мне эту ношу, чтобы у меня хватило сил донести ее до конца, пока я необходима моим детям».
«В моих жилах течет не только итальянская, но и сицилийская кровь», — заметила она в другом письме, намекая на то, что слово вендетта не было для нее отвлеченным звуком. И она только ради детей смиряла эти минутные порывы гнева и жажды мести, молитвой и христианским прощением побеждая темные желания своей души.
Эти письма, написанные в минуты раздражения, отчаяния или обиды, Иола Игнатьевна так и не отправила Шаляпину. Не хотела лишний раз расстраивать его… Хотя прошло почти десять лет с того момента, как между ними произошел разрыв, она по-прежнему — вопреки всему! — любила его, любила и ревновала, как в первые годы их знакомства. Но любовь ее была настолько сильной, что она заставляла ее прощать ему слишком многое, может быть, гораздо больше того, что ему можно было бы простить…
Между тем, несмотря на войну, жизнь постепенно налаживалась. Люди привыкли и к войне, посчитав ее чем-то обыденным и неизбежным. Иола Игнатьевна все время была занята дома или в лазарете. Шаляпин — поскольку гастроли за границей были отменены — выступал в России. В Петрограде он даже снялся в фильме «Царь Иван Васильевич Грозный» режиссера Гая, сыграв главную роль. Но инсценировки «Псковитянки» не получилось. Огромный, величественный Шаляпин потерялся, померк на черно-белой несовершенной пленке немого кино. Он хотел запечатлеть одно из лучших своих творений, а вместо этого получилось нечто совершенно комическое, пародийное. Кинематограф не оправдал надежд Шаляпина.
Тем временем дела на фронте становились все хуже. В августе 1915 года Шаляпин забил тревогу. Из Ессентуков, где он тогда отдыхал, он написал Иоле Игнатьевне обстоятельное письмо:
«…A теперь поговорим насчет войны. Плохо наше дело, милая Иола! Мне думается, что в сентябре немцы придут в Петроград. Это, конечно, ужасно сознавать и не хочется допускать этой мысли, но… по ходу дела и по складу всей нашей русской жизни это вполне возможно. Пойдут ли немцы куда-нибудь дальше, я не знаю, но нужно все же быть готовым ко всему. Итак, чем дальше, тем тяжелее будет жить, и все будет очень дорого…»
Иола Игнатьевна вяло с ним соглашалась, «печальная позиция» России в войне тоже ее расстраивала, но если она и беспокоилась о ком-то, то только о детях. «За себя я не боюсь, — отвечала она Шаляпину, — смерть была бы для меня спасением, если бы я не должна была покинуть моих детей, которым я еще нужна».
Ее мысли занимало другое. С каждым днем жизнь для Иолы Игнатьевны теряла смысл. Она видела, что ее дети подрастают и приближается неумолимо то время, когда она должна будет сказать им о двойной жизни Шаляпина. Тот светлый и чистый образ их отца, который она старательно создавала в этих детских душах, будет разбит. И она боялась, что дети воспримут это болезненно, они могут возненавидеть Шаляпина. К тому же она понимала и чувствовала, что рано или поздно та жизнь, которую они ведут, кончится, она лишится Шаляпина, эта страшная женщина навсегда заберет его у нее. И от этого не хотелось жить, не хотелось думать о будущем — о том будущем, которого для нее не существовало.
Но пока еще она должна была — ради детей своих — нести эту ношу. А Шаляпину эта ноша уже становилась тяжела. Он начинал более легкомысленно относиться к семейным обязанностям — мог не приехать домой на праздники, забывал отвечать на письма детей. Иолу Игнатьевну это огорчало. Но переживала она больше за детей — не за себя! Иногда с глазу на глаз она могла быть с Шаляпиным очень резкой. Но при детях она не позволяла себе ни одного неуважительного слова в его адрес. Своих детей она воспитывала в уважении к отцу. И даже когда он подолгу не писал им, она убеждала их писать ему и не забывать его, потому что это есть, как она говорила, их священный долг перед отцом.
И для детей слово Иолы Игнатьевны было законом, хотя они и без этого обожали Шаляпина. «Отец, о да, тебе и одному тебе принадлежит моя горячая, бесконечная любовь. Ты мое яркое солнышко, без которого я не могла бы жить, тебе бы мне хотелось отдать всю жизнь, всю мою душу! О, как безумно я люблю тебя! Люби и ты меня, помни, я так в этом нуждаюсь!» — записала в своем дневнике шестнадцатилетняя Ирина. Это были плоды воспитания Иолы Игнатьевны.
