тогда как всякий разумеющий военное дело знает, что не обозрение бывает чем-либо вынуждаемо (forcée) [103], а неприятель вынуждаем бывает дозволить себя обозреть: C' est l' ennemi, qui est force´ de se laisser reconnoitre [104]. Но чем же можно принудить неприятеля к таковому дозволению? Нападением на него в значительных силах: вот что и оправдывает перевод мой. Далее: издателю не нравится, что я вместо ведеты и пикеты сказал: находящиеся впереди небольшие отделения войск. Всякая вещь, говорит он, должна иметь свое имя, — против этого ни слова! Ве-деты и пикеты, вероятно, и будут названы по-русски в новом военном словаре. Я согласен с г-ном издателем, что, поверяя одну речь другою, не совсем ловко говорить: дежурный генерал объехал все небольшие отделения войск вместо: объехал ведеты и пикеты; но ничуть не странно сказать: генерал объехал передовые или отводные караулы, обозрел притины, осмотрел конных и пеших часовых или просто передовую цепь. А все это будет сказано по-русски, следовательно, понятно для всякого! Издатель говорит: «Свернуться в колонну переведено: сомкнуться в общий строй». Что ж тут худого! Он продолжает: Стало быть, надобно говорить: неприятель нападал общими густыми строями? (Вместо
густыми колоннами.) Не именно так, но есть случаи, когда можно сказать: «Видя, что ничего не выиграет тут густым строем (колоннами), неприятель начал действовать врассыпную». В этой речи ничего не будет странного.
Военное искусство и построение колонн было известно гораздо прежде, нежели существовал и язык и народ французский: первое преподавалось еще в академиях Афинских, а последнее употребляемо было спартанами и имело свое имя на языках древних. Сие воинское построение с тех только пор получило название colonne, когда вошло во Францию: следственно, с переходом в Россию должно быть оно названо по-русски. — «Князь же Великий Димитрий отпусти брата своего Владимира дорогою на Брашево, а князей Белозерских деревенскою дорогою, сам же пойде на Котель дорогою». Вот как, по сказанию одного из древних летописцев, выступили русские из Москвы к Коломне, идя сражаться с Мамаем к Дону. Они шли тремя разными путями к одной цели (так ходят и теперь); шли они толпами, но толпами, конечно, правильными: стало быть, колоннами! Отыщите, как называли они тогда сии толпы или густые построения своего строя, и тогда у вас будет чем заменить нерусское слово — колонна (colonne). Донские войска и теперь называют колонну кучею; они говорят: стройся в густую или редкую кучу. Фрунт называют они лавою, а каре клеткою. Я отнюдь не говорю, чтобы перенимать от них сии слова, но не худо бы подражать похвальному старанию их не иметь чужестранных выражений в наречии своем. — Формальная атака переведено: открытое нападение. Издатель ставит тут удивительный знак (!). Чему ж тут удивляться?
Нападение может быть и скрытое; формальная атака значит противное сему, а потому ей и приличнее первое выражение. — Фальшивая демонстрация в переводе: ложный поиск. Как же иначе? Но перевод этого выражения не нравится издателю: он непременно хочет, чтоб мы говорили: фальшивая демонстрация; говорить совсем не диво, да многие ль понимать нас будут [105]. — Официальное донесение — не мог выразить никак! — восклицает издатель, а мне кажется, если б только захотел, то, конечно б, мог; я бы сказал: достовернейшее донесение; сказал бы, может быть, и еще лучше. Но я переводил не слово в слово, и совсем не с таким тщанием, как предполагает издатель, а просто, наскоро: потому что занимался сим делом урывком от других, по службе моей важнейших дел. Да пусть бы себе и не мог выразить: какая ж в том беда! Один открыл путь, другой достигнет цели. Не искусство и ученость, но только усердие к общей пользе хотел я показать: в первых двух готов уступить всякому, в последнем — никому! Усердный русский ратник, истребив во время нашествия столько французов, сколько силы и способы ему дозволяли, вопиет к соотечественникам: «Искорените и последних! изгоните всех врагов из Русской земли: они разоряют и позорят Отечество наше!..» Так он взывает, и кто станет упрекать его за усердное воззвание сие? — точно то же сделал и я. — Я сделал что мог: представил странность и неуместность французских слов в военном русском слоге, истребил несколько галлицизмов, одним словом: я начал, а довершить предоставляю всякому, кто истинно любит Отечество и богатое красотами слово свое. — Г-н издатель исповедует, как он говорит, во всем правила свободной системы. Он хвалит терпимость: кто же и не похвалит ее? Кому не мила свобода?
Но можно ль, в угождение правилам свободной системы, быть в неволе и, в угождение терпимости, терпеть над собою господство? [106] Нет! Русские не потерпели ига татарского; не потерпели нашествия галлов и двадесяти языков; они, конечно, не потерпят и владычества чуждых речений в священных пределах словесности своей!..
<…>
Прочитав (во 2 части), что героическая смерть Энгельгардта, Шубина и прочих будет перлою в истории 1812 года, ты говоришь: «В таком случае не должно говорить глухо о прочих, а называть по имени тех, которых имена драгоценны для историка и потомства. Страдальцы за Отечество, — продолжаешь ты, — должны жить в сердцах сограждан своих: память и могила их священны Отечеству». Ты совершенно прав, а я, чтоб не быть совсем виноватым, сообщаю тебе краткое описание о благородном подвиге и смерти Ивана Анисимовича Голенки. Будучи беден и одинок, он жил и умер как истинный русский, то есть как благородный и честный человек!..
Подвиг Ивана Анисимовича Голенки
Без родных, без состояния, но имея все те качества, которые привлекают приязнь и дружбу, Иван Анисимович Голенка до нашествия французов жил как друг в доме одного смоленского помещика. Его уже нет в живых; он умер как истинный россиянин во дни всеобщего злополучия. По приключившейся ему болезни не мог он уехать вместе с хозяевами дома. Чрез несколько времени, когда получил некоторое облегчение, первое старание его было о том, чтоб сберечь по возможности имущество своего друга. Толпы своевольных крестьян набежали было на дом с тем, чтоб разграбить оный; Голенка силою простых, но убедительных увещеваний умел их остановить. С тех пор среди всеобщих пожаров жил он довольно спокойно в глубоком уединении под защитою лесов. Уже начинал он надеяться, что успеет сберечь собственность своего друга и что доживет до той сладостной минуты, в которую после всех мятежей и превратностей заключит его в объятия свои.
Вдруг в один день наскакала
