Дом в Антипьевском, как я уже говорил, не был удобен для жизни, вернее говоря, не соответствовал требованиям современной техники. Его нужно было либо перестраивать, либо определить на какую-нибудь иную надобность. Так отец и решил, завещав его городу Москве, для устройства в нем либо музея, либо библиотеки его имени, а в пожизненное пользование — моей матери. Нужно сказать, что мать моя в этом доме одна прожила недолго и переехала в мой дом, в смежную со мною квартиру. Вскоре началась война, и в нашем доме был устроен лазарет, где старшим врачом стала моя сестра.
Возвращаясь к дому, должен сказать, что у меня в отношении его был определенный план. Моя дань коллекционерству заключалась в том, что я собирал с ранего времени «Россику» и, в особенности, все, что касалось Москвы. С течением времени коллекция стала очень большой. Мне помогал — и в деле покупки, и в приведении ее в порядок — И. Э. Грабарь. Были необычайно ценные вещи, которые я приобрел с известным собранием Аргутинского-Долгорукого. Свою коллекцию я и собирался передать городу, для организации музея имени моего отца.
Ныне эта коллекция, как я знаю, составляет основу Музея старой Москвы.
Как не было нами создано «музея», так и не было благотворительных учреждений, носивших наше имя. Были, как я говорил, аудитории и лаборатории в Коммерческом институте. Это отнюдь не значит, что благотворительность была чужда нашей семье. В конторе нашей фирмы был особый «стол», этими делами только и занимавшийся.
Но делалось все это без всякого шума, даже я, при жизни моего отца, многого не знал. Как человек, сам вышедший из народа, благодаря учению, отец мой, главным образом, имел большое количество стипендиантов, причем таковыми бывали люди, впоследствии достигавшие известности. Помогал он и престарелым и в особенности откликался на всякого рода несчастья, — «на погорелое место». Во время моих скитаний по России, после революции, мне постоянно приходилось сталкиваться с людьми, сохранившими по отношению к нему благодарную память.
Приведу один пример, довольно характерный для того времени: при нашем имении Поварово отец выстроил и школу, приют для престарелых и фельдшерский пункт. Когда моя сестра кончала медицинские курсы, он предложил ей выстроить в деревне Поварове больницу, которой она должна была бы заняться. Сестра моя, кстати, была очень рада такой мысли и начала подготовку. Но отец, как и все мы, считал, что больницу надо строить или в самой деревне или поблизости, и предложил крестьянам — а деревня была одной из самых богатых в нашем Звенигородском уезде — отвести небольшой клочок земли. Собрался сход и отказал. «Афанасий Васильевич хочет больницу устроить «для спасения своей души», — пусть и землю жертвует».
Небезинтересно сопоставить этот приговор с тем, как характеризуют «заботу о душе» современные советские историки. Вот что, на пример, пишет Лященко в «Истории народного хозяйства СССР»:
«Богатство растрачивалось на самые дикие некультурные выходки. Откупщик Кокорев купил у разорившегося князя дом и поставил около него на улице серебряные фонари, а дворецким сделал обедневшего севастопольского генерала. Один из владельцев фабрики Малютин прокутил в Париже за один год свыше миллиона рублей и довел фабрику до разорения.
«Заботы о душе» заставляли именитое купечество, при жизни, или после смерти, передавать миллионные состояния на благотворительность: на построение церквей, больниц, богаделен. Едва ли найдется другой город с таким числом «благотворительных» учреждений купечества: Хлудовская, Бахрушинская, Морозовская, Солдатенковская больницы. Тарасовская, Медведевская, Ер-маковская богадельни. Елисеевский ночлежный дом, дешевые квартиры Солодовниковых и другие»…
Вскоре отец умер. Мы продолжали его деятельность в этом направлении, но началась война и, вместо больницы, мы создали госпиталь.
Теперь несколько слов о семьях второго поколения, то есть о моих сестрах и о моей собственной. Я женился рано, еще будучи студентом университета. Жена моя, Анна Николаевна, урожденная Орчанова, из судейской семьи Орчановых. Правда, ее мать, Варвара Павловна, была из семьи шерстяных фабрикантов Кавериных, и в первом браке была Чижова. Мой тесть, Николай Александрович, был одним из примеров русского суда, неподкупного и неподдающегося влиянию. Он всю жизнь провел в Москве, как следователь, и, после почти сорокалетней службы был сразу назначен в Московскую Судебную палату.
Когда бывший московский градоначальник Рейнбот был отдан под суд, следствие должен был производить член Палаты. Естественно, предложили это моему тестю, причем приехавший из Петербурга эмиссар сказал, что ему своевременно укажут, какие должны быть выводы. «Выводы будут те, которые укажет следователь», — ответил мой тесть. Конечно, дело было поручено другому, и тестя «обошли звездой».
Жена моя, Анна Николаевна, была очень красивая и одаренная женщина. Хорошо читала стихи и танцевала; всегда устраивала благотворительные концерты; хорошо одевалась, — первая привезла в Москву изделия Пуаре и надевала их к некоторому смущению тех, к кому мы ездили в гости.
Есть ее портрет, написанный художником Н. П. Ульяновым. Грабарь взял его в Третьяковскую Галлерею, но в нынешнем каталоге его нет. Что с ним сделалось и где он находится — не знаю. Жена моя скончалась в 1940 году.
У нас двое детей, проживающих теперь в Париже. Сын мой был участником французского подполья в годы немецкой оккупации Франции.
Старшая моя сестра, Александра Афанасьевна, была замужем за инженером Сергеем Александровичем Лузиным.
Другая моя сестра, Надежда Афанасьевна, женщина-врач, очень хороший хирург, была известна с несколько иной точки зрения. Еще гимназисткой, она бывала в теософском кружке Христофоровой, которая была близка к Е. П. Блаватской, даже, кажется, состояла с ней в родстве. Потом, вместе с рядом других лиц, в частности с Андреем Белым, она перешла к Рудольфу Штейнеру и стала антропософкой. Она вышла замуж за моего университетского товарища Бориса Павловича Григорьева, который тоже был штейнерианцем. Они постоянно ездили к Штейнеру, в особенности, когда он читал свои циклы лекций.
Григорьев был назначен главным «гарантом» русской антропософской группы. В квартире моей сестры происходили их собрания, где читались лекции и бывали собеседования. Все это, в некоторой степени, описано Андреем Белым. Первая версия Гетсенума, еще в Мюнхене, была выстроена за счет моей сестры, точнее говоря, за счет нашей фирмы. Мы, другие члены семьи, иногда приглашались на торжественные собрания, где порою встречались с такими людьми, как о. Сергий Булгаков, тогда еще не бывший священником, о. Павел Флоренский.
