...Погода стояла тихая, жаркая, море лежало недвижно и, будто вылощенное, отблескивало серо-голубой пленкой.
По вечерам на горизонте, над полоской черно обозначенных снизу туч глазасто вспыхивала первая звезда. Чуть тронутая темнотой голубизна неба вокруг нее насыщалась синевой, чистой и глубокой. К западу синева переходила в размытую пустотно-легкую светящуюся зелень, которая затем выцветала и будто осыпалась в розовое марево над местом захода солнца. Море в той стороне тоже становилось акварельно-розовым, но дальше к востоку, все тусклее, все более неуловимо отблескивал солнечный жар заката. Наконец блеск исчезал, море па востоке словно затаивалось в полутьме, и только у берега, в тени обрыва и выступающей вровень с ним скалы, вода еще сохраняла Дневной пляжный сине-зеленый цвет.
Иногда перед заходом солнца слабый ветер поднимал суетливые нестройные волны. Море густо темнело, принималось судачить у берега, но за ночь стихало, сморенное теплотой, покоем, сном.
Ночь нередко заставала Лютрова высоко над городком и морем, на вершине Красной горки, рядом с мученицей-сосной, серо темневшей в месте надруба. Ее оголенные корни, высунувшиеся над обрывом и вновь ушедшие в землю, напоминали щупальца большого спрута. Лютров подолгу стоял там в темноте и глядел на восток, где от виноградных холмов медленно отделялась луна, превращаясь из медной в раскаленно-золотую. Небо в том месте, откуда она всходила, становилось чернее, холмы терялись в этой черноте, зато море, в сторону которого луна поднималась, облекалось в зыбкую пелену света; сначала свет четко обозначал границу воды у берега, затем отступал, рябил и рыхлился, растекаясь по дали, бессильный охватить водную беспредельность.
После долгих ночных прогулок Лютров спал до тех пор, пока Анисимовна не начинала кормить кур, и тогда пробуждение выглядело потешно. Держа в руках зеленую миску с зерном, она проходила за дом, куда глядело окно комнаты Лютрова, и принималась верещать неожиданно писклявым голосом:
- Иду-иду-иду-нате-нате-нате-нате!..
Курами овладевало помешательство. Они срывались к ней со всех сторон двора, с ходу подлетывали, топча друг друга, кувыркаясь и падая, суматошно хлопая крыльями... Паника продолжалась несколько мгновений и вдруг обрывалась, и тогда за окном слышалась сосредоточенная барабанная дробь клювов по противню. К этому времени Лютров сидел на кровати с видом провалившегося в преисподнюю, но еще не разобравшегося, где он.
По утрам он бродил над береговыми обрывами, по улицам городка, поднимался по нестираемым каменным лестницам, угадывая на плитах старые сколы и трещины, дважды побывал на кладбище, безуспешно пытаясь отыскать могилу деда, был на Ломке за кладбищем, где уже ничто не напоминало об известковой печи, кроме едва приметных остатков круглой кладки.
Выходя на прогулки ни свет ни заря, Лютров начинал свой путь по дорожкам мальцовского парка, защищенного от ветров с моря плотным рядом кипарисов. Шум моря, проникая сквозь пахучую листву ухоженного парка, звучал в нем, как негромкая музыка.
Вдоль каменной ограды лоснились жирными листьями кусты лавровишни, покачивались тугие ветви благородного лавра, и снова возвышались старые, опутанные сухими жилами плюща кипарисы, защищая теперь уже с севера эти петляющие дорожки в кайме розовых кустов и тонких деревцев японской мушмулы. Одна из дорожек вела к отлогой, с низкими ступенями лестнице на пляж. Спуск начинался стройной колоннадой, за которой сине проглядывало море; до него оставалось несколько шагов, и он шел навстречу его дыханию, к вечно живой воде, рядом с которой ширятся думы, да и тишина в душе блаженна. Перед колоннами стояли разросшиеся деревья магнолии, иногда ему казалось, что он улавливает тонкий запах цветов, и на память приходила Валерия.
Прошел без малого месяц, и Лютров стал привыкать к ощущению родины, сживаться с ним, как и со старым домом дяди Юры, с курами Анисимовны, с разноголосым шумом и запахами живущего рядом моря.
Он много ездил по берегам, посетил памятные места, считая себя по праву рождения приобщенным к камням Севастополя, к Вечному огню Малахова кургана, к обильно политой кровью Сапун-горе, к братской могиле матросов линкора "Новороссийск"... Это набатное безмолвие далекого и такого недавнего прошлого смиряло и оттесняло прочь личное в нем, обращало душу к иному познанию, и тогда он чувствовал себя ребенком, как у деда на Ломке, где каменные громады рыжих скал возвышались над его мальчишеской головой грозно и величественно.
В конце августа он побывал в картинной галерее Айвазовского в Феодосии. В город приехал утром и, проведя полдня в галерее, решил искупаться перед тем, как ехать обратно. Но выкупаться так и не удалось. Млевшая под солнцем масса людей, несообразно столпившаяся у воды, убивала всякое желание купаться: к воде, казалось, нельзя было пройти, не наступив на сгрудившихся в тесноте купальщиков. Здесь его, в растерянности стоящего возле раскаленной под солнцем машины, и приметила оказавшаяся в этой толпе Томка, знакомая Извольского. Поистине тесен мир.
Уже подрумяненная, со слегка облупившимся носом, она одинаково весело радовалась встрече и ругала невзгоды феодосийской тесноты, зарекалась во веки веков ездить на юг, "пропади он пропадом", а когда узнала, что Лютров уезжает в Ялту, захлопала в ладоши и попросила довезти и ее с двумя подружками, потому как они собрались бежать из Феодосии.
В машине, усевшись рядом с Лютровым, Томка возмущалась:
- И чего я сюда сорвалась? И вообще, чего сюда все несутся, как помешанные? Загорать, и все? Интересное кино - гробить на это отпуск... Мода, что ли? - Она помолчала, оглянулась на своих молчаливых спутниц и негромко добавила: - Лучше бы в городе остаться... К Витьке бы ходила...
Приехали они под вечер, здорово проголодавшись, а потому первое, что им попалось на глаза, была вывеска чебуречной.
Предусмотрительно прихватив из машины пожитки, девицы приняли приглашение Лютрова перекусить с невозмутимыми лицами, словно это тоже входило в сервис доставки их персон из Феодосии.
Томка и девицы остались в Ялте. Они быстро подыскали себе жилье и, прощаясь, обещали наведаться к нему в городок.
...Дядя Юра перестал пользоваться ялом, рыба не шла. И Лютров приспособился добираться на нем к городскому пляжу. Там он привязывал ял к бую и вплавь добирался до берега.
С утра купающихся было немного, городок отпугивал приезжих туберкулезными лечебницами, но к полудню пляж почти заполнялся путешествующими вдоль берегов на рейсовых теплоходиках.
Лежа на гальке, уже сильно загоревший Лютров разглядывал пляжную толпу, невольно останавливая глаза на тех женщинах, кто хоть чем-нибудь напоминал Валерию. Одна из них, раздевшаяся неподалеку от него, в откровенном купальнике, почти целиком состоящем из сетки в крупную ячею, высокая, в широкополой войлочной шляпе, больших темных очках, казалась заряженной брезгливым превосходством по отношению к окружающим. Но в глаза бросалось ее неумение сидеть, стоять, лежать на топчане, двигаться, словно она умышленно выбирала самые непривлекательные позы, не понимала, что рождена женщиной. Наблюдая за нею, когда она шла к воде, а затем плескалась и выходила на берег с теми следами игры в движениях, что сами собой появляются у купающегося человека, он не мог не любоваться ее тонким, с такой мерой осторожности изваянным телом, в ней все остановилось, не переступив ни на йоту границ девичьей легкости, все обещало полет, танец, крылатый бег, маленькой головке так естественно было гордо запрокидываться, талии послушно изгибаться. Но вот волосы отжаты, ладони смахнули с лица излишки воды и, небрежно, по-мужски растягивая шаги, расчленяя на составные части, разрушая лепную собранность фигуры, она шла к своему месту, по пути сплевывая горечь попавшей в рот воды. Подходила, наклонялась, нелепо расставив ноги, затем так же садилась и, еще не обсохнув, принималась за карандаш и помаду, обновляя никому не нужную косметику. И всякое сходство с Валерией оканчивалось. Почему? Он и сам не смог бы объяснить.
