Пальцы уже отвыкли держать карандаш - почерк был неловкий и ломкий. Я с трудом вывел несколько слов:
"Дорогая моя! Самое страшное позади. Я уверен, что снова буду летать".
Позже я узнал, что Аня очень волновалась за меня. Лишь после моей коротенькой записки, нацарапанной на хасановском планшете, она немного успокоилась.
Отец был сдержаннее, но и в его письме чувствовалась большая тревога. Он справлялся о моем здоровье, интересовался моими боевыми делами и посылал приветы от всех родных и знакомых.
Порадовала меня весточка от Павла Шевелева. Настоящий друг, и в тяжелой боевой обстановке он нашел время черкнуть мне несколько бодрых и очень теплых слов.
- Не забывают, не забывают тебя товарищи, - улыбнулся Ибатулин, видя, как просветлело мое лицо.
Потом он рассказал историю того воздушного боя, который привел меня на эту койку.
- Наши сбили в тот день пять самолетов противника. Один был подбит и едва унес ноги. Но и мы потеряли двух летчиков и четыре боевые машины... Не вернулся с задания Коля Головков. Никто не видел, что с ним произошло. А пять дней тому назад Вася Добровольский схватился на лобовых с "фоккером".
- Добровольский?! - я не верил своим ушам.
- Журавский говорит, что видел своими глазами, - подтвердил Ибатулин. Оба самолета посыпались вниз. Ты ведь знаешь, какой Вася напористый. А тут фриц, видимо, попал тоже из упрямых. Правда, в последний момент "фоккер" пытался отвернуть, но было уже поздно...
Я никак не мог представить себе, что вернусь в полк и никогда больше не увижу Добровольского. Нашего Васю - весельчака и оптимиста. И Колю Головкова скромного человека, настоящего друга. Не хотелось верить - ерунда, ерунда все это! Но грустные глаза Ибатулина не могли лгать. Они были красноречивее слов. Они говорили о большем - о том, что и самому Хасану не просто далась эта утрата.
- А твой ведомый Миша Галдобин жив, выпрыгнул с парашютом и попал к партизанам. На днях приедет в часть, - порадовал меня штурман полка.
Затем он спросил, не нуждаюсь ли я в чем-нибудь.
Я сказал, что мне ничего не надо - кормят нас хорошо и у меня только одно желание: поскорее вернуться в строй.
- Это мы поможем тебе сделать,- деловито сказал Ибатулин. - Ты только сообщи, когда тебе разрешат вставать.
Он дотронулся рукой до моего плеча и вышел. Я долго еще был под впечатлением его рассказа. Снова всплыли подробности того страшного боя.
Ночью мне снилось, что я лечу на горящем самолете к земле. Языки пламени пожирают крылья, лижут фонарь, врываются в кабину и обжигают лицо. Я пытаюсь закрыться от них, откидываю назад фонарь и бросаюсь с парашютом вниз - в чернильную бездну. Парашют не раскрывается. Бездна растет и ширится, охватывает полгоризонта. Я не вижу земли и не знаю, когда придет роковая секунда. Она уже близко, я чувствую это. Горячий воздух захватывает дыхание и вот он, долгожданный рывок...
Проснулся от страшного напряжения, весь в поту. Тускло светится в высоком прямоугольнике окна звездная ночь.
- Вам трудно? - спросил меня шепотом сосед-музыкант.
- Ничего...
Но было все-таки очень трудно.
Встать с постели мне разрешили только на десятый день. Сначала чувствовал сильную слабость, ходил осторожно, боясь упасть. Но силы быстро восстанавливались- молодой организм брал свое.
Однажды, когда я в своей разодранной снарядом кожанке, унтах и шлемофоне прогуливался по заснеженной дорожке, над госпиталем появился воздушный тихоход. Он сделал два круга и красиво пошел на посадку. Чувствовалось, что за штурвалом опытный летчик. Мне почему-то вспомнились слова Алексея Борисовича: "Какой бы ни был простой самолет, к нему надо относиться со всей серьезностью и на "вы". Тогда будете летать сто лет".
До аэродрома было рукой подать - не более километра, и я решил дойти до него, надеясь, что прилетел кто-нибудь из однополчан. Я не ошибся: По-2 пилотировал Хасан Ибатулин. Заметив меня, он издали помахал рукой.
- Э, да ты совсем здоров! - произнес он, оглядывая меня со всех сторон,
А я не мог оторвать взгляда от взлетной полосы, где после разбега уходили в небо самолеты. Приятно и так знакомо гудели двигатели.
Беседуя, мы незаметно подошли к машине, на которой только что прилетел Хасан, и остановились у ее крыла. Я постучал пальцами по туго натянутым расчалкам, погладил отполированную воздухом обшивку.
- Пока мотор не остыл, надо лететь, - неожиданно сказал Ибатулин как о чем-то уже давно решенном. Я не сразу понял его.
- Вместе?
Хасан кивнул.
Ибатулин помог мне забраться в заднюю кабину, привязал ремнями. По-2, подпрыгивая на небольших неровностях, пробежал по аэродрому и через минуту повис над лесом, со всех сторон подступившим к городку. Внизу виднелась шоссейная дорога, по которой в сторону фронта непрерывным потоком двигались люди и техника. "Да, это не сорок первый, - подумал с радостью. - Такая силища!"
Необыкновенное чувство охватило меня в воздухе: я снова обрел крылья.
Внизу показались знакомые ориентиры. Слева от дороги, близ Валдая, проплыло большое озеро, посередине которого виднелся заросший густым лесом остров с притаившимся в глубине его белоснежным монастырем. Мелькнула тригонометрическая вышка, что в пяти километрах от нашего аэродрома.
Сердце тревожно забилось, когда под крылом побежала прямая как стрела укатанная белая полоса. Самолет плавно коснулся лыжами снежного наста и зарулил на одну из ближайших стоянок. К нам со всех сторон бежали люди. Впереди всех Володя Мусатов, мой механик.
Выбравшись с помощью друзей из кабины, я увидел Алексея Борисовича Панова, а чуть позади него улыбающихся Павла Шевелева и Вадима Лойко. Все крепко обнимали, целовали.
Но радость моя была недолгой. Я снова попал на больничную койку. Утешало лишь то, что товарищи были рядом.
Я не чувствовал себя здесь лишним, ненужным человеком, был в курсе полковых дел. Ребята со всеми подробностями рассказывали мне о проведенных боях, обращались за советом.
Мой лечащий врач, капитан Леонид Васильевич Баскаков, не возражал против таких посещений. Он считал, что они поднимают бодрость духа, а это не менее важно, чем лекарства.
Рана на груди заживала сравнительно быстро. Хуже было с рукой. Она вызывала серьезные опасения.
Заметив мое беспокойство, Баскаков успокоил:
- Ничего страшного, подождем, пока окончательно заживет рана, и займемся лечебной гимнастикой. Она делает чудеса. Будет и левая работать ничуть не хуже правой. Так что не вешать носа! Верно, Тамара? - обратился он к медсестре, умной, симпатичной девушке, ставшей впоследствии его женой.
Леонид Васильевич умел убеждать всем своим видом, голосом, взглядом, жестами. Он был человек волевой и решительный. Чувствовалось, что на него можно положиться, что ему можно верить. И я верил.
