— Это не так, ваше сиятельство, — ответил Новиков. — После отца у нас с братом было наследственное имение в Мещовском уезде, которое продали мы за восемнадцать или за двадцать тысяч, сейчас не упомню, и эти деньги обращены на типографию. От нее через пять лет имел я капиталу в книгах до полутораста тысяч рублей. А вторые пять лет содержал типографию с компанией, и каждый член внес свои деньги.
— Найдены мною в лавках ваших и в других местах запрещенные государыней книги. Для чего вы продавали оные в противность высочайшего указа и своим подпискам?
Новиков ждал этого вопроса и не думал оправдываться. Он преступил запрет, потому что нашел его несправедливым, книги были хорошие.
— Книги эти печатаны до запрета, и я отдал своему приказчику московскому купцу Кольчугину для продажи, в чем вину признаю.
— Какой же предмет был печатать вам книги, большей частью толкующие священное писание, кои печатать должно от Синода? А в ваших книгах много противного богословию толкуется.
На этот вопрос отвечать нужно было осторожно. Со святейшим Синодом в богословские споры вступать не полагалось. Князь, очевидно, имеет в виду масонские издания? Что удалось отыскать полицейским? Впрочем, ведь если приказано, будут придираться хоть к азбуке, ищут не грех, а грешника, и он перед ними…
— Мы сначала печатали книги разные, — сказал Новиков, — а потом, приметя, что духовные книги расходятся лучше, начали их больше и печатать. Все книги прошли цензуру — прежде читали духовные чины, а после заведения вольных типографий — обер-полицмейстер и университетский цензор.
Прозоровский заглянул в указ императрицы. Как будто бы он спросил все, что требовалось, и выслушал ответы. Однако дело не получало ясности, которой ему хотелось, Новиков не винится — книги сдавал в цензуру и позже указа духовных, говорит, не печатал… Князь силился вникнуть в ответы Новикова, но чувствовал, что мысль от него ускользает.
— На сегодня будет, — сказал он. — Подпишите ваши показания… Завтра поговорим еще.
Новиков подписал, не глядя, поклонился и вышел в соседнюю комнату. Силы его оставили. Сел к столу, уронил голову. Он пришел в себя от грубого толчка.
— Здесь спать не положено, — приговаривал князь Жевахов, дергая Новикова за плечи. — Отправляйтесь домой, а чтоб не скучали, я с вами поеду, уж очень вы мне полюбились.
Новиков, пошатываясь, встал. Жевахов, придерживая больного, свел его в сени, где ожидал Багрянский. Он дал Новикову понюхать ароматическую соль и бережно усадил его в кибитку.
Жевахов кликнул своих гусар, и, окруженные конвоем, сани покатились по темным московским улицам, направляясь к гендриковскому дому.
Отпустив Новикова, Прозоровский сказал секретарю:
— Пиши донесение государыне. Так, мол, и так, согласно воле вашего императорского величества… Написал? Новиков к вечеру ко мне доставлен, и я его вопрошал, где он приобрел имения. Такового коварного и лукавого человека я, всемилостивейшая государыня, мало видал; а к тому же человек натуры острой, догадливой, и характер смелый и дерзкий, хотя видно, что он робеет, но не замешивается; весь его предмет только в том, чтобы закрыть преступления…
Секретарь скоро-скоро скрипел пером.
— …Преступления, — повторил он.
— Притворяется, что он опасен в жизни, и Олсуфьева уверил, чтоб его исповедать и причастить. А майор Жевахов сказывает, что все падал в обморок, а у меня при допросе начал притворяться, будто в изнеможение приходит. Но я ему сказал, что сие излишне.
Секретарь вспомнил, каким бледным и слабым выглядел Новиков во время допроса.
— …Сие излишне, — пробормотал он.
— Тут теперь самое главное, — сказал Прозоровский. — Я тебе мысль кину, а ты уж ее запиши, чтоб проняло. Дескать, настолько хитер и зол, что я один его открыть не могу. Надо с ним сидеть по целому дню — слово прошепчет, жди следующего. А у меня вся Москва на руках. Понял? Словом, кроме тайного советника Шешковского, правды от Новикова никому не сведать, да и ему довольно потрудиться придется, но в тайной экспедиции умеют заставить говорить правду, какая требуется. Понял? Потом напиши, что посадил в собственном его доме под стражу и смотрит за ним князь Жевахов, коего как отличного офицера осмеливаюсь аттестовать и прочее… Все успел схватить? Тогда перепиши чистенько и принеси, да распорядись курьером в Петербург.
Екатерина одобрила распоряжения Прозоровского, но повелела ему выяснить, как и почему Новиков осмелился торговать запрещенными книгами?
«Вам известно, — писала она, — что Новиков и его товарищи завели больницу, аптеку, училище и печатание книг, дав такой всему вид, что будто бы все те заведения они делали из любви к человечеству. Но слух давно носится, что сей Новиков и его товарищи делали это отнюдь не из человеколюбия, но для собственной своей корысти, уловляя пронырством своим и ложною как бы набожностью слабодушных людей, корыстовались граблением их имений, в чем он неоспоримыми доказательствами обличен быть может».
Императрица приказала Прозоровскому еще раз хорошенько допросить Новикова, как он служил и каким обладал имуществом, а после предать суду, набрав для вынесения приговора надежных верноподданных, чтобы, не дай бог, какой поблажки преступнику не учинили.
Но московский генерал-губернатор, напуганный сложностью дела и мнимыми тайнами масонов, побоялся предать Новикова гласному законному суду, и Екатерина согласилась со своим осторожным слугою.
Новикова, как человека коварного, который хитро старается скрыть порочные свои деяния и тем наводит затруднения и отвлекает генерал-губернатора от прочих его обязанностей, предписала она отослать в Шлиссельбургскую крепость. Под боком от столицы ей будет удобнее смотреть за ходом следствия, а начальник тайной экспедиции Степан Иванович Шешковский сумеет допросить арестованного и выведет его на чистую воду.
Везти же такого злодея, как Новиков, надобно с умом, не по торной дороге из Москвы в Петербург, а стороною — на Владимир, потом на Ярославль, на Тихвин и оттуда в Шлиссельбург, чтобы никто его видеть не мог, и остерегаться, как бы он себя не повредил. От Новикова столько еще нужно было узнать императрице-следователю!
Отправляя Новикова, Прозоровский письмом предупреждал Шешковского, что с этой птицей будет ему не без труда — лукав, мол, до бесконечности, бессовестен, смел и дерзок… Видно по бумагам, к чему клонились масоны — к благополучию людей, то есть равенству. Для Прозоровского, как и для его петербургских коллег, равенство было самой страшной угрозой: от этого понятия веяло французской революцией и ниспровержением монархии. А тут еще переписка с чужестранными ложами, с герцогом Брауншвейгским…
