— Это скрытый арест? — спросил я.
— Даю вам честное слово, что нет, — сказал Тарасов.
— Я ручаюсь вам, генерал, — сказал Дыбенко, — что вас никто не тронет. В 10 часов вы будете в Смольном, а в 11 мы вернем вас обратно.
— Вы понимаете, — сказал Тарасов–Родионов, — или нам придется арестовать и разоружить ваш отряд, или взять вас для переговоров.
— Хорошо, я поеду, — сказал я.
— Я поеду с вами, — решительно заявил и. д. начальника штаба полковник СП. Попов.
Когда офицеры штаба узнали, что я еду в Смольный, они стали настаивать, чтобы я взял с собою и их. Особенно домогались мои адъютанты, подъесаул Кульгавов [45] и ротмистр Рыков, но я попросил поехать с собою только сына подруги моего детства — Гришу Чеботарева, [46] который знал, где находится моя жена, и должен был уведомить ее, если бы что‑либо случилось…
До утра во дворце продолжался шум и гам. То арестовывали, то освобождали офицеров. Матросы явно ухаживали за казаками и льстили им.
— В России только и есть войско, товарищи, что матросы да казаки, — остальное дрянь одна.
— Соединимся, товарищи, вместе — и Россия наша. Пойдем вместе.
— На Ленина! — лукаво подмигивая, говорил казак.
— А хоть бы и на Ленина. Ну его к бесу! На что он нам сдался, шут гороховый…
— Так чего же вы, товарищи, воевали? — говорили казаки.
— А вы чего?
И разводили руками. И никто не понимал, из‑за чего пролита была кровь и лежали мертвые у готовых могил офицер–оренбуржец и два казака и страдали по госпиталям раненые…
* * *
Перед рассветом выпал снег и тонкою пеленою покрыл замерзшую грязь дорог, поля и сучья деревьев. Славно пахнуло легким морозом и тихою зимою.
Автомобиль должны были подать к 8 часам, но подали еле к 10. Тарасов–Родионов волновался и нервничал. То просил меня выйти, то обождать в коридоре. Рошаль собрал вокруг себя на внутреннем дворцовом дворе всех матросов и, ставши на телегу, что‑то говорил им. У дворца громадная толпа солдат и Красной гвардии, и это нервит Тарасова, он отдает дрожащим голосом приказания шоферам.
Мы садимся. Впереди Попов и Гриша Чеботарев, сзади я и Тарасов–Родионов. Автомобиль тихо выезжает из дворцовых ворот.
Какой‑то громадный солдат в пяти шагах от нас схватывает винтовку на изготовку и кричит:
— Стрелять этих генералов надо, а не на автомобилях раскатывать! Тарасов мертвенно бледен. Я спокоен — тот, кто выстрелит, тот не кричит об этом. Этот не выстрелит. Я смотрю в злобные серые глаза солдата и только думаю: за что? — он и не знает меня вовсе.
— Скорее! Скорее! — говорит Тарасов шоферам; но те и сами понимают, что зевать нельзя.
Автомобиль поворачивается налево и мчится мимо статуи Павла I, стоящего с тростью и засыпанного белым чистым снегом, мимо обелиска, поворачивает еще раз — мы на шоссе.
В Гатчине людно. Шатаются солдаты и красногвардейцы. У Мозина мы обгоняем роту Красной гвардии. Она запрудила все шоссе, автомобиль дает гудки, и красногвардейцы сторонятся, косятся, бросают злобные взгляды, но молчат.
Под Пулковом из какого‑то дома по нас стреляли. Одна пуля щелкнула подле автомобиля, другая ударила в его край.
— Скорей! — говорит Тарасов–Родионов.
Третьего дня здесь был бой. По сторонам дороги видны окопы, лежат неубранные трупы лошадей оренбургских казаков, видны воронки от снарядов.
За Пулковом Тарасов–Родионов становится спокойнее. Он начинает мне рассказывать, сколько счастья дадут русскому народу большевики.
— У каждого будет свой угол, свой домик, свой кусок земли. И у вас будет покой на старости лет.
— Позвольте, — говорю я, — но ведь вы коммунисты, как же это у меня будет свой дом и своя земля. Разве вы признаете собственность?
Молчание.
— Вы меня не так поняли, — наконец говорит Тарасов — Все это принадлежит государству, но оно как бы ваше. Не все ли вам равно? Вы живете. Вы наслаждаетесь жизнью, никто у вас не может отнять, но собственность это действительно государственная.
— Значит, будет государство, будет Россия? — спрашиваю я.
— О! Да еще и какая сильная! Россия народная! — отвечает восторженно Тарасов–Родионов.
— А как же интернационал? Ведь Россия и русские это только зоологическое понятие.
— Вы меня не так поняли, — говорить Тарасов и умолкает.
Мы въезжаем в Триумфальные ворота. Когда‑то их любовно строил народ для своей победоносной гвардии, теперь… где эта гвардия?
— Увижу я Ленина? Представят меня перед его светлые очи? — спрашиваю я Тарасова.
— Я думаю, что нет. Он никому не показывается. Он очень занят, — говорит Тарасов.
Знакомые, родные места Вот Лафонская площадь, вот окна конюшни казачьего отдела, манеж № 1, где я провел столько счастливых часов, служа в постоянном составе школы. Там дальше на Шпалерной моя бывшая квартира. Не нарочно ли судьба дает мне последний раз посмотреть на те места, где я испытал столько счастья и радости… Печальное предчувствие сжимает мое сердце.
Последствие усталости, бессонных ночей, недоедания, слабость?.. Не нужно этого.
У Смольного толпа. Крутится кинематограф, снимая нас. Ну как же! Привезли трофеи победы Красной гвардии — командира 3–го кавалерийского корпуса!!
В Смольном хаос. На каждой площадке лестницы пропускной пост. Столик, барышня, подле два–три лохматых «товарища» и проверка «мандатов». Все вооружено до зубов. Пулеметные ленты сплошь да рядом без патронов крест–накрест перекручены поверх потрепанных пиджаков и пальто, винтовки, которые никто не умеет держать, револьверы, шашки, кинжалы, кухонные ножи.
И несмотря на все это вооружение, толпа довольно мирного характера и множество дам — нет это не дамы, и не барышни, и не женщины, а те «товарищи» в юбках, которые вдруг, как тараканы из щелей, повылезали в Петрограде и стали липнуть к Красной гвардии и большевикам, — претенциозно одетые, с разухабистыми манерами, они так и шныряют вниз и вверх по лестнице.
— Товарищ, ваше удостоверение?
— Член следственной комиссии Тарасов–Родионов, генерал Краснов, его начальник штаба…
— Проходите, товарищ.
— Куда вы, товарищ?
— К товарищу Антонову…
Так с рук на руки нас передавали и вели среди непрерывного движения разных людей вверх и вниз на третий этаж, где, наконец, нас Пропустили в комнату, у дверей которой стояло два часовых–матроса.
Комната полна народа. Есть и знакомые лица. Капитан Свистунов, комендант Гатчинского дворца, один из адъютантов Керенского, а затем различные штатские и военные лица из числа сочувствовавших движению. Настроение разное. Одни бледны, предчувствуя плохой конец, другие взвинченно веселы, что‑то замышляют. Новая власть близка, источник повышений здесь, игра еще не проиграна.
