Клеопатра: Жизнь. Больше чем биография - Стейси Шифф

разгульной зимы Антония. В Афинах он одевается как греки и кутит как греки, но под неусыпным контролем добродетельной Октавии. Тем более сложно критиковать его претензии на божественность, когда Октавиан ведет себя так же: закатывает костюмированный бал и сам наряжается Аполлоном. Однако только Антоний позволил себе построить хижину из веток, украсить ее барабанами, тамбуринами, зеленью, шкурами животных и другими атрибутами Диониса, и «лежа там с раннего утра, пьянствовал с друзьями» [63]. Он выписал музыкантов из Италии, чтобы они развлекали его в этой горной берлоге. А иногда перемещался вместе с декорациями на Акрополь, и «все Афины освещались тогда с крыш факелами» [64].

Шурин продолжает удивлять его своей способностью контролировать любой разговор. К тому же Октавиан, слывя человеком флегматичным и безупречно честным, умудрился в 38 году до н. э. выпорхнуть из своего брака в тот самый день, когда его жена рожала, и жениться на Ливии, которая уже шесть месяцев носила ребенка от предыдущего мужа. Эта женитьба возносит его на высшую ступень римской социальной лестницы и уравнивает на ней с Антонием (несмотря на родство с Цезарем, Октавиан не может похвастаться знатным происхождением). Он все время исподволь вредит родственнику и сбивает его с толка: обещает одно, делает другое. Если Антоний направляется на восток, Октавиан срочно вызывает его для совещания на западе – а сам не появляется. Он позволяет Антонию набирать войско в Италии, что неслыханно, так как это территория Октавиана. Весьма неустойчивое равновесие, но Антоний готов его поддерживать, глотая обиду и скрывая раздражение, хотя терпение его уже на пределе.

Нарыв прорывается в конце весны 37 года до н. э., когда двое родственников встречаются на юге Италийского полуострова, чтобы высказать напрямую накопившиеся за все эти годы взаимные претензии. Октавия в роли посредника произносит страстный монолог Елены Троянской. Ей совершенно не хочется наблюдать, как ее муж и брат истребляют друг друга. В итоге заключается Тарентское соглашение вместо истекшего договора о триумвирате. Антоний признается диктатором Востока на срок до декабря 33 года до н. э. Похоже, он удовлетворен. Во всяком случае, он наконец готов к парфянской кампании и едет теперь на восток, в Сирию. Октавия с дочерями сопровождает его до Западной Греции. Она снова беременна, и Антоний настаивает, чтобы жена сошла на берег – дальнейшее путешествие может ей повредить. А ведь под ее опекой шестеро детей, включая тех, что родились в их предыдущих браках. Он хочет, чтобы она не находилась в опасности из-за войны против парфян [65]. Все это так.

Если Октавиан – мастер ходить окольными путями, умеющий прикидываться союзником, не будучи таковым, то Антоний – гений перевоплощений, актер-трансформатор, способный молниеносно развернуться на сто восемьдесят градусов. Так было в Афинах: сегодня он бездельник, расслабленный посетитель какого-то празднества в компании супруги, игнорирующий любые общественные дела. Зато завтра, полностью переосмыслив свой образ и вытянувшись в струнку, он станет смекалистым бравым военным, человеком-вихрем, деятельным дипломатом, все время вращающимся в самом центре событий. Что-то с ним произошло в последние месяцы 37 года до н. э. Может быть, слишком много было оскорблений, разочарований и всяческих уловок, которые теперь переполнили чашу. Возможно, долго подавляемое отчаяние наконец выплеснулось наружу. Он солдат, славный поход которого все откладывается и откладывается. Один из его командиров одерживает на Востоке громкие победы, которые должны были по праву принадлежать ему. Возможно, он осознает, что его жена и шурин, сговорившись между собой, держат его под контролем, держат за дурака, и вероятность нормального союза стремится к нулю. Естественно, самый очевидный способ переиграть всех дома – великолепная победа за границей. Разбить парфян – значит уничтожить Октавиана, такая вот странная асимметричная бухгалтерия, чем-то напоминающая римские расчеты Авлета двумя десятилетиями ранее.

Плутарх иначе объясняет этот «разворот» в 37 году до н. э. Он признает зацикленность Антония на Парфии, однако у него в игру вступает и «страшная напасть, так долго дремавшая» [66]. Друзья Антония полагают, что за три с половиной года эта жажда отпустила его, уступив прелести Октавии, или хотя бы «окончательно успокоилась, усыпленная здравыми рассуждениями». В повествовании Плутарха страсть вдруг начинает тлеть, по мере продвижения Антония на восток разгорается и в конце концов вспыхивает яркими языками пламени. Не стоит забывать, однако, что Плутарх делал из жизни реального человека поучительную историю. Его Антоний – одаренный мужчина, разрушенный собственной страстью, и мораль здесь, пожалуй, важнее правдивых деталей. Как бы там ни было, прибыв в Сирию, Антоний игнорирует сигналы инстинкта самосохранения и здравые советы. Он отправляет гонца в Александрию. Он хочет, чтобы Клеопатра встречала его в Антиохии, третьем великом городе Средиземноморья. На этот раз она очень быстро откликается на его зов. А вскоре после прибытия пары в сирийскую столицу там выпускают монеты: на одной стороне изображен Антоний, на другой – Клеопатра. Неясно только, кто на аверсе, а кто на реверсе. И это будет главной загадкой семи грядущих смутных лет. Антоний никогда больше не увидит Октавию [67].

Ей не нужно на сей раз устраивать костюмированное представление. Клеопатра еще до своего отплытия этой осенью знала, что Марк Антоний держит путь на восток, чтобы Рим наконец мог свести счеты с Парфией – эту войну он откладывал уже четыре года. Об этой его навязчивой идее она помнит с их безумной александрийской зимы. Еще от Цезаря царица Египта могла слышать некоторые детали первоначального плана экспедиции. По пути к Антиохии Антоний перекраивает Малую Азию, отрезая царства от полуострова и раздаривая их тем, кому доверяет, и тем, кто его поддерживает. Устанавливает постоянную границу – двигаясь на восток, ему важно прикрыть тылы. С той же целью Антоний и Октавиан ранее организовали вотчину для Ирода, когда зимой он появился у них в Риме. Ирод, наполовину идумейских, наполовину арабских кровей, был далеко не самым очевидным кандидатом на иудейский трон: короны он добился благодаря упорству, а не происхождению. Ни один правитель не смог так красноречиво оправдать свою «неправильную» верность Кассию – недаром говорили, что Ирод «пролез» во власть [2]. Антоний знал его отца, еще одного друга Рима,