Отношение Бронштейна к физике, кстати, также можно приписать филологии, если иметь в виду буквальный перевод этого термина — любовь к языку. Язык науки, его изменяющийся словарь, семантика, идиомы, границы выразимого,— все это очень занимало его.
Ну и, наконец, о филологии Бронштейна в более привычном смысле — о его литературном даре — мы еще будем говорить в связи с его научно-художественными книгами.
Знавшие Матвея Петровича единодушно говорят о его поразительной образованности, энциклопедических познаниях. Доставшуюся ему от природы редкую память он заполнял глубоко продуманными и прочувствованными знаниями. Он был открыт новым знаниям, приобретал их с легкостью и напрочно. Рыться в книгах — старых и новых — было одним из любимых его занятий; регулярно обходя книжные магазины, он никогда не возвращался с пустыми руками. Так он изредка обнаруживал новые для себя области знаний. Так же, перелистав новую книгу с названием «Смерть после полудня» (1934), он открыл Хемингуэя, неизвестного тогда даже его друзьям-литераторам.
«М. П. Бронштейн является одним из наиболее талантливых представителей младшего поколения физиков-теоретиков в СССР. Он обладает совершенно исключительной эрудицией по всем вопросам теоретической физики — твердого тела и атомного ядра, теории относительности и теории квантов, статистики и электродинамики,— соединенной с блестящими математическими способностями»; «Его сильный критический ум и способность быстро разбираться в сложных вопросах делает его исключительно ценным научным работником»; «Матвей Петрович Бронштейн является одним из выдающихся физиков-теоретиков Советского Союза.
Он отличается редкой эрудицией в разнообразнейших областях теоретической физики»,— так писали в 30-е годы Я. И. Френкель, В. А. Фок [173, с. 322, 323], Л. И. Мандельштам, С. И. Вавилов и И. Е. Тамм [167].
«Он обладал огромными и многосторонними познаниями. Совершенный эрудит. Трудно сравнить его в этом отношении с кем-либо»; «Бронштейн был энциклопедически образованным человеком. Он разговаривал на профессиональные темы с представителем любой специальности — биологом, египтологом, палеонтологом, не говоря уже о физике»,— так пишут сейчас В. А. Амбарцумян (письмо Г. Е. Горелику от 14.1. 1984 г.) и А. Б. Мигдал [238].
А вот что писал К. И. Чуковский: «За свою долгую жизнь я близко знал многих знаменитых людей: Репина, Горького, Маяковского, Валерия Брюсова, Леонида Андреева, Станиславского, и поэтому мне часто случалось испытывать чувство восхищения человеческой личностью. Такое же чувство я испытывал всякий раз, когда мне доводилось встречаться с молодым физиком М. П. Бронштейном. Достаточно было провести в его обществе полчаса, чтобы почувствовать, что это человек необыкновенный. Он был блистательный собеседник, эрудиция его казалась необъятной. Английскую, древнегреческую, французскую литературу он знал так же хорошо, как и русскую. В нем было что-то от пушкинского Моцарта — кипучий, жизнерадостный, чарующий ум»[61] [167, с. 356].
Широта интересов и познаний Бронштейна была гармоничной, и физику он воспринимал как органическую часть человеческой культуры. Среди современников автора Игры в бисер Матвей Петрович был из очень немногих, кто мог претендовать на участие в ней. Но вряд ли ему захотелось бы переселиться в Касталию, ведь там играют только с готовыми результатами, с прошедшими событиями духовной жизни, а его не меньше занимали грядущие.
Бронштейн относился к тем теоретикам, для которых физика не сводится к возможности решить увлекательные и трудные задачи раньше других, изящнее и в большем количестве. Он не был прагматиком, несмотря на свободное владение математическим аппаратом и большую силу ума. Краткость человеческой жизни не была для него достаточной причиной, чтобы не размышлять над трудными вопросами, не обещающими скорого решения. Для него жизненно необходимой была целостная и развивающаяся физическая картина мира. Об этом говорит и глубокий его интерес к предполагаемым точкам роста физического знания: законам сохранения и локальности пространственно-временного описания в квантово-релятивистской физике.
Стоит подчеркнуть, что это был не только так называемый философский интерес. Бронштейн, по свидетельству многих знавших его, не имел себе равных по объему глубоко продуманных физических знаний, и поэтому для него упомянутые два вопроса взаимосвязаны с другими фундаментальными фактами, свойствами физической реальности: с вопросом об источнике звездной энергии, с космологической временной асимметрией, с будущим подлинным синтезом квантовых и релятивистских идей, с фактом атомизма материи.
В то же время отношение Бронштейна к науке несомненно имело и философскую компоненту. В его популярных книгах и статьях рассказы о жизни развивающейся физики сопровождаются выразительными и точными замечаниями эпистемологического характера (несколько примеров мы еще приведем). О вкладе Бронштейна в методологический анализ новой физики пишут ныне историки философии [178].
Выдающаяся образованность и сила логического мышления делали Бронштейна незаменимым участником физических обсуждений. Но те же самые качества, возможно, несколько сковывали его конструктивную интуицию. Бытует мнение, что большие знания могут мешать творчеству. По-видимому, сам Бронштейн думал о себе нечто подобное. Это можно понять по строкам письма Я. И. Френкеля, посланного жене в январе 1931 г. из США: «Письмо от Бронштейна, в котором он выражает сомнение в своих талантах и советует мне добыть рокфеллеровскую стипендию для кого-нибудь другого, меня очень растрогало. Я считаю его сомнения неосновательными и уверен в том, что из него выйдет не только хороший ученый, но и исследователь» [284, с. 267].
Ходячая истина о том, что слишком большие знания — помеха научному творчеству, как и многие другие ходячие истины, на самом деле может держаться на ногах только с посторонней помощью — с помощью существенных оговорок. Некоторый объем знаний для одного может быть тяжелым бременем, мешающим сделать шаг в сторону от протоптанных и даже заасфальтированных дорог, а для другого такой же объем — лишь предварительные сведения, необходимые для успешного поиска новых путей, или, следуя словоупотреблению из письма Я. И. Френкеля,— ученость, необходимая для исследовательской работы. Есть все основания думать, что М. II. относился именно к «другим». Вовсе не заметно, чтобы он излишне оберегал устои. Скорее, наоборот. Как мы не раз видели, Бронштейн был настроен (иногда, быть может, даже слишком) на изменение устоев науки[62].
Выступая как-то оппонентом на защите диссертации и оценив ее в общем положительно, он назвал результат чисто университетским эффектом. И пояснил, что в средневековых университетах диссертанты особенно бережно относились к сохранности общепринятых постулатов. А по адресу экспериментаторов он в соответствующей ситуации съехидничал: «Они боятся, как бы не сделать большое открытие». Все это совершенно не похоже на человека, который настолько переполнен энциклопедическими знаниями, что со страхом думает о новом издании энциклопедии.
