Сравнивая статьи, проверяя цифры, угадывая и расшифровывая, Ирен шаг за шагом восстановила путь, приведший к открытию радия. Вот самое начало. Ряд измерений: Мария Кюри проверяет разные вещества, не излучают ли они лучи Беккереля. (Хочется сказать: не радиоактивны ли они? — но ведь еще нет даже слона «радиоактивность».) Краткие, отрывочные записи: название вещества, сила тока в приборе.
Но вот записи как будто повторяются. Измерения уранита заполняют несколько страничек дневника. Почему? Записаны только цифры и названия приборов. Ирен расшифровывает: Мария Кюри обнаружила, что урановая руда испускает самое сильное излучение. Очевидно, прежде чем идти дальше, Мария тщательно проверяет приборы, меняя их один за другим: быть может, дело не в руде, а прибор вызвал ошибку? Прибор заменен, но результат тот же. «Измерения, посвященные проверке аппаратуры, показывают, что Мария Кюри была чрезвычайно заинтересована этим результатом», — заключает Ирен.
Измерения урановой руды… Уран и торий оказываются самыми (нет, не радиоактивными! Не забывать: ведь еще ничего не известно!), самыми излучающими.
Ирен замечает: исследуя окись тория, Мария и Пьер не обнаружили изотоп тория. Она знает: Резерфорд открыл его через два года. «Если бы эти опыты были более отчетливыми, вся дальнейшая ориентация работы могла бы измениться», — поясняет Ирен.
Новые кривые. Рукой Марии записано: «Температура 6,25°!!!!!!» Ирен поясняет: «Эта негодующая пометка Марии Кюри напоминает нам о том, что условия работы были далеко не комфортабельны».
Так, страничка за страничкой, слово за словом рассказала нам Ирен Жолио-Кюри в 1955 году волнующую повесть о подвиге ее родителей.
В те далекие годы, на заре атомного века, первооткрыватели радия не знали о действии излучения. Радиоактивная пыль носилась в их лаборатории. Сами экспериментаторы спокойно брали руками свои препараты, держали их в карманах, не ведая о смертельной опасности.
Дневники, лежавшие на их рабочих столах, столь густо насыщены радиоактивными следами, что и через пятьдесят пять лет они продолжают излучать; именно поэтому их хранят в ящике из свинца, не пропускающего радиоактивное излучение. Ирен и Фредерик никогда не дотрагивались руками до этих пожелтевших страничек: радиоактивные следы, сохраняющиеся десятки лет, могли бы остаться на их пальцах. Это не так уж опасно для человека. Но искусные пальцы Фредерика или Ирен, приблизившись затем во время какого-либо опыта к контрольным приборам, могли бы изменить показания: прибор обнаружит ничтожный след, оставшийся на пальцах экспериментатора от прикосновения к старым записным книжкам.
Уже после смерти Ирен однажды Фредерик снова вернулся к этим старым записным книжкам. Ему надо было отобрать листок для международной выставки по радиоактивности.
Осторожно, кончиком пинцета, он берет листки и подносит к счетчику Гейгера, соединенному с микрофоном. Он слышит мерное, ровное гуденье прибора, привычный звук лаборатории. Он подносит к счетчику чистый листок бумаги — конечно, гул не изменяется. Пробует листок из своего рабочего дневника — звук не меняется. Давно уже физики знают, как опасна радиоактивность. Они научились соблюдать все меры предосторожности.
Но вот к счетчику Гейгера поднесен листок из блокнота Пьера Кюри, и ровный гул сменяется шумом, чуть не грохотом. Листок излучает радиоактивность, листок как бы дышит ею, излучение действует на счетчик, показания счетчика переходят в звук — Фредерик как будто «слышит» Пьера Кюри.
Фредерику пришло в голову: но если столь сильна радиоактивность листка, то он должен действовать на фотопластинку так, как действовала когда-то урановая руда у Беккереля?
При свете на листке были видны записи, следы цифр, слова… Больше ничего… В темноте, конечно, они не видны.
В полной темноте Фредерик положил листок на фотопластинку, а затем проявил ее. И что же? На фотопластинке ясно выявились черные точки, пятна, полосы… Сколько их! Пластинка почти вся почернела.
Радиоактивные следы, невидимые глазом, подействовали на пластинку.
Но что это? Среди черных пятен ясно проявился отчетливый след — след пальца, державшего листок пятьдесят пять лет тому назад, пальца, столь часто касавшегося радиоактивных препаратов, что даже через полстолетия обнаружился его радиоактивный отпечаток.
Чей это палец? Пьера? Марий?
В глубоком волнении Фредерик вспоминает изъязвленные, всегда прикрытые перчатками пальцы Марии Кюри. В памяти ясно всплывает солнечное утро, когда они с Ирен, счастливые, молодые, принесли своей учительнице стеклянную ампулку с первым искусственно радиоактивным препаратом. Мария Кюри держала ампулку в своих руках. Ее покрытые незаживающими язвами пальцы поднесли ампулку к счетчику Гейгера, и радостная улыбка осветила ее лицо: дети продолжают ее дело.
Это было за несколько месяцев до смерти Марии Кюри, последовавшей в результате действия радиоактивного излучения.
«МОЕ МЕСТО ЗДЕСЬ»
Были годы Сопротивления, когда в мрачной ночи гитлеровской оккупации Фредерик Жолио-Кюри не только руководил Национальным фронтом, но и сам, своими руками, изготовлял зажигательные бутылки, мины, гранаты. Его стойкость, его мужество были примером для честных французов.
Он мог тогда уехать, и это отнюдь не было бы бегством, В Англии, в Канаде, в США он продолжал бы свою научную работу, он сплотил бы ученых, делал бы новые открытия. Это было его основное, кровное, любимое дело. Но он остался там, где был еще нужнее. «Мое место здесь», — сказал он Альбану и Коварскому, поручая им тяжелую воду.
Были годы после освобождения, когда в разоренной, нищей стране он создавал атомную промышленность. Он мог и тогда присоединиться к группам английских, канадских, американских физиков, мог согласиться на предложение Баруха, иметь почет и богатство и, главное, неограниченные возможности для работы — лаборатории, людей, приборы и установки, любые средства. И это тоже не было бы бегством. Он ведь знал, что наука интернациональна и что, пока он ремонтировал казематы Шатильона и собирал «ЗОЭ», другие продолжали его работы, делали его открытия.
Но и на этот раз он не колебался. «Мое место на родине», — ответил он Баруху. Он остался во Франции, он восстановил атомную промышленность, он пустил французский урановый котел «ЗОЭ», сделав его из урана и энтузиазма.
Были годы, когда перед ним встал иной выбор: он мог вести дальше созданный им Комиссариат атомной энергии, продолжать работы, «отдаться высшей радости — радости открывать и творить». И снова он сделал выбор. «Ученые не отдадут своих знаний на борьбу против Советского Союза», — поклялся он с трибуны съезда коммунистической партии, и французское правительство сместило верховного комиссара с его поста.
