Полк летал беспрерывно: с 10 по 31 декабря было сделано 349 боевых вылетов. То есть каждый день летчики вылетали по три-четыре раза, а эти, декабрьские, дни, были самые короткие в году. Лишиться самолета именно сейчас Лавриненкову было очень обидно. В следующие дни Володя, не зная, куда себя деть, сновал от общежития к стоянке, оттуда к штабу и снова к самолету. Терся у своего яка в надежде чем-то помочь чинившим его механикам. В один из этих дней он услышал в воздухе рев моторов и, подняв голову, увидел огромный самолет «Дорнье». Немецкий транспортник возвращался из Сталинграда. Самолет летел низко, надрывно ревя моторами, скорее всего, перегруженный: избавившись от груза, эти транспортники брали на борт под завязку раненых и больных. Распоряжавшиеся посадкой в самолеты полевые жандармы с огромным трудом наводили порядок, стреляя в воздух, однако все равно в самолеты набивалось столько людей, что те еле могли взлететь.
Володя инстинктивно бросился к своему самолету, но тут же вспомнил, что лететь не может. Тогда хотел бежать звонить в штаб, однако штаб уже передал о «Дорнье» группе истребителей полка, которые подходили к Зетам. Володя с техниками наблюдали с земли, как от группы отделился ведущий — Шестаков, который догнал «Дорнье», но не обстрелял его — оказалось, израсходовал в вылете все боеприпасы. Тут же пошел в атаку другой истребитель. Раздалось несколько пулеметных очередей, и гигант «Дорнье», потеряв управление, пошел к земле. Истребители еще не успели приземлиться, а все уже знали, что «Дорнье», хорошо защищенный расставленными во все стороны пулеметами, расстреляла в воздухе Лиля Литвяк.[380]
Если верить воспоминаниям Лавриненкова, Литвяк и Буданова быстро завоевали в его полку любовь и уважение. Ребята всячески старались облегчить их жизнь и боевую работу, но «реакция Литвяк и Будановой оказалась “самой неожиданной”: они категорически отказывались от опеки и не признавали никаких скидок». Маленькая Лиля рядом с высокой плечистой Катей казалась совсем девчонкой. Они очень дружили, но, как казалось Лавриненкову, «верховодила Катя. Живая, непосредственная, очень веселая»,[381] она скоро стала душой эскадрильи. Организовать товарищеский ужин или танцы никто лучше ее не мог.
Перед Новым годом Фаина и Валя сходили в юрту к калмыкам — посмотреть, как те живут. От увиденного интеллигентная Валя пришла в ужас. В юрте, спертый воздух которой шибал в нос, стоило только открыть дверь, сидела бабка-калмычка. Она курила трубку и качала люльку, в которой лежал маленький ребенок, описанный и обкаканный. Им предложили калмыцкий чай с солью и жиром, но они отказались.[382]
Встреча нового, 1943 года Вале Краснощековой запомнилась тем, что еду в столовой им выдали в кружке, а вино — в миске. Дело было в том, что пшенной каши было мало, а вина — много. Валя, которой в декабре исполнилось двадцать лет, вина до этого не пила, да и у Фаины не было к нему привычки. Подталкивая друг друга локтями, они допили свои кружки до конца, и это вино на голодный желудок так на них подействовало, что, возвращаясь на квартиры в деревню, они никак не могли подняться на горку. Было скользко, и, только поднявшись, они тут же, хохоча, съезжали вниз.
Летчики 31 декабря весь день были в боях и «повалились спать» сразу после ужина: сделали свое дело усталость и холод. Кто-то, впрочем, проснулся около полуночи и вспомнил о приближении Нового года, разбудив остальных. Амет-Хан, конечно, предложил наступление Нового года и фронтовые успехи отметить своим любимым салютом из пистолета. На улицу не пошли, слишком было холодно, стреляли прямо в землянке. От «салюта» потух светильник — лампа-коптилка, сделанная из гильзы. Открылась дверца железной печки, и на пол посыпались угли. Кто-то из ребят навел порядок, и все тут же снова уснули.[383]
Отмечали ли свой последний Новый год Лиля Литвяк и Катя Буданова или тоже проспали, усталые? Какие у них были чувства и мысли на пороге нового, 1943 года? Возможно, они тревожились о будущем: уже знали, что Шестаков потребовал убрать их из полка, но не были уверены, что их возьмут в другой. Все решилось в следующие пару дней.
По свидетельствам однополчан, Шестаков девушек «уважал и ценил как летчиков».[384] И оставить их у себя отказался не из-за того, что они были слабыми профессионалами, а из-за потерь, которые в тот период были очень велики. Ему, очень сильному, со сложным и авторитарным характером, казалось, что в его полку, который состоит из лучших летчиков и которому дают самые сложные задания, этим девушкам оставаться не нужно.
Поиском места для Литвяк и Будановой лично занялся командир 6-й истребительной авиадивизии Борис Сиднев. Рядовым летчикам-мужчинам он, конечно, помогать бы не стал, но девушки были явлением особым. За работой Литвяк и Будановой он следил, считал их хорошими летчиками, гордился тем, что у него летают девушки, и не противился их отказу вернуться в женский полк. Вообще-то неизвестно, как бы повел себя Сиднев, не имей он особого мотива: «дураку было понятно, что ему нравится Лилька».[385]
Молодой (ему было всего тридцать пять лет) генерал-майор Борис Арсеньевич Сиднев был интеллигентен и красив. «Спокойный по характеру и хорошо воспитанный, отличный летчик»,[386] только сильно заикался, что было необычно для военного такого ранга: иногда произнести слово ему стоило таких усилий, что он «буквально корчился, щелкая челюстями». Этот дефект, однако, не помешал Сидневу сделать за годы войны самую головокружительную карьеру: начав командиром истребительного полка в звании майора, он закончил ее командиром авиакорпуса и генерал-майором. И, по мнению знавших его, высоких постов и званий Борис Сиднев был достоин: хорошо командовал, ценил своих летчиков и сам летал в бой.
У этого отличного летчика и хорошего командира имелся недостаток: все в 8-й воздушной армии знали, что Сиднев очень любит женщин.[387] Вряд ли до своей встречи с Лилей Литвяк молодой красивый генерал у кого-либо встречал отпор. Официантки и телефонистки не в силах были противостоять его обаянию — мужскому и генеральскому. Такие романы были в порядке вещей, «походно-полевая жена», сокращенно ППЖ — почти как автомат ППШ — имелась и у Хрюкина. Романы были и у многих, многих других высоких и невысоких командиров в 8-й воздушной; сожительство с подчиненными стало повседневной реальностью Красной армии.
Дома офицеров ждали жены и дети, а здесь, на войне, вокруг были такие молодые и такие красивые девушки, что грех было не воспользоваться обстоятельствами — тем более что начальство, само находясь в той же ситуации, противодействовать не собиралось. Девушки были разные. Находились такие — в основном из тех, кто не пошел на фронт добровольно, а был призван, — кто быстро понимал, что им нужен на войне сильный покровитель. Такой сожитель поможет получать хороший паек, остаться при штабе вместо того, чтобы таскать раненых с поля боя, защитит от приставаний всех остальных мужиков. Многие девушки, оказавшись в аду передовой, старались поскорее забеременеть, чтобы их отправили в тыл. Но конечно, на войне, где люди постоянно рисковали жизнью, часто рождались настоящие чувства, цвела любовь, еще более яркая и сильная, ведь молодые жизни в любой момент могли оборваться.
Представьте себе реакцию девушки, воспитанной в советских идеалах и пошедшей на фронт добровольно, чтобы, если потребуется, отдать жизнь за любимую родину, когда по приезде на фронт оказывалось, что здесь на нее смотрят не как на бойца, а как на сексуальный объект! У женщин открывались глаза сразу же по приезде на фронт. Большинство из них были еще очень молоды и собирались беречь девичью честь до замужества. Для них сразу же начиналась «война на два фронта» — с немцами и с окружающими мужчинами, изголодавшимися по сексу, не обеспеченными, в отличие от немецких солдат, услугами борделей. Кто-то продолжал борьбу, кто-то становился жертвой насилия (об этом, как правило, никому не говорили, и большинство пронесли мучительный секрет через всю жизнь). Кто-то решал, что самое лучшее — это согласиться стать ППЖ командира, и чем выше командир, тем лучше. И если присутствовали чувства, то женщины, конечно, надеялись на то, что их фронтовая семья сохранится и после войны.
Лиля Литвяк, летчица, находилась совсем в другой ситуации, чем обычная девушка на фронте. На нее мужчины могли заглядываться сколько угодно: она ничего и никого не боялась и могла за себя постоять. Эта девушка и генерала могла бы осадить, но с Борисом Сидневым напролом не шла. Когда Сиднев ее вызывал в штаб, она частенько пряталась и просила, чтобы передали ему, что не нашли. А когда ей все-таки приходилось общаться с командиром дивизии, вела себя вежливо, дружелюбно и естественно, как и со всеми влюбленными в нее мужчинами. Ссориться с Сидневым было никак нельзя: от него зависело, останется ли она в боевом полку или вернется обратно в женский. Аня Скоробогатова, приходя по делам в штаб авиадивизии, изредка видела там девушку-летчицу, которую хорошо запомнила после первой встречи. Сидя за столом, Лиля непринужденно болтала с кем-то из начальства, часто и с самим Сидневым, и Аня всякий раз удивлялась тому, как спокойно она себя ведет — будто совершенно естественно сержанту сидеть рядышком с генералами, грызть шоколад, болтать о Москве и от всей души хохотать над шутками. А смех у нее, казалось Ане, был незабываемый: замечательный смех, открытый, веселый. Не «хи-хи-хи», как смеются жеманящиеся кокетки, не «хо-хо-хо», делано чувственный, а настоящий, веселый, открытый смех: «Ха-ха-ха!»[388] Эта девушка очень нравилась Ане Скоробогатовой, только подружиться с ней вряд ли получилось бы, слишком далеко друг от друга оказались эти две девушки-сержанта в неписаной иерархии авиадивизии.
