Были и другие плюсы, и все они вместе явно склоняли чаши весов в пользу того, чтобы очаровательная тетушка Патриция вступила в ряды подпольной армии международных банковских мошенников. Сама же Патриция утверждала, что одно только волнительное чувство принадлежности к кругу искушенных подставных заменит ей любой эликсир молодости на несколько ближайших лет! До чего же это была приятная мысль! Да и, собственно говоря, каковы были шансы угодить в беду? Почти нулевые, думал я. А то и меньше.
Но тут Патриция сказала:
– У тебя есть замечательный дар, мой дорогой; ты способен одновременно вести две разные беседы. Одну – с внешним миром, в данном случае со мной, твоей любимой тетушкой Патрицией. И другую – с самим собой. В этом другом разговоре ты слышишь только себя и отвечаешь самому себе.
Я засмеялся. А потом откинулся назад и уперся руками в скамейку, словно пытался передать ей все свои тревоги.
– От тебя ничего не скроешь, Патриция. С того первого дня нашего знакомства, когда я чуть не утонул в унитазе, я всегда чувствовал, что ты понимаешь меня лучше всех. Возможно, даже лучше, чем я сам… хотя вряд ли. Во всяком случае, я копаюсь в себе сколько себя помню – с самого детства, может, даже с детского сада. Помню, сижу я в классе, смотрю на всех остальных ребят и недоумеваю, почему они не понимают. Училка задала вопрос, а я уже знаю ответ еще до того, как она успела договорить.
Я сделал паузу и посмотрел Патриции прямо в глаза:
– Пожалуйста, не думай, что я такой самонадеянный. Мне совсем не хотелось бы этого. Я только пытаюсь быть искренним с тобой, чтобы ты меня до конца понимала. Хотя я правда с самого детства всегда на голову опережал всех своих сверстников. И чем старше я становился, тем сильнее от них отрывался.
И с самого детства у меня в голове идет этот странный внутренний монолог, который ни на секунду не прерывается, пока я не засну. Уверен, что каждый человек ведет про себя такой же монолог. Только мой монолог какой-то особенно громкий. И я никак не могу оставить себя в покое. Я постоянно извожу себя вопросами.
Проблема в том, что мой мозг работает, как компьютер. Ты задаешь вопрос – и он запрограммирован как-то отреагировать независимо от того, есть ответ или нет. Я постоянно все взвешиваю в уме и пытаюсь предугадать, как я своими действиями могу повлиять на ход событий. Нет, манипулировать событиями – так, наверное, будет точнее. Это похоже на игру в шахматы с самим собой. А я ведь ненавижу эти долбаные шахматы!
Я вглядывался в лицо Патриции, ища реакции. И видел я только одно – теплую улыбку. Я ждал ее ответа, а она хранила молчание. Но даже в самом ее молчании явственно звучали слова: говори дальше!
– Когда мне было семь или восемь лет, у меня начались жуткие приступы паники. Они и сейчас у меня случаются, только теперь я принимаю ксанакс, чтобы подавить их. Даже мысли о таком приступе мне достаточно, чтобы я впал в панику. Они, эти приступы, причиняют ужасное страдание, Патриция. Они изматывают тебя, подрывают все силы. Сердце будто хочет выпрыгнуть из твоей груди; каждое мгновение твоей жизни – как будто целая вечность; полная противоположность безмятежности и умиротворенности. Думаю, что в нашу первую встречу я был примерно в таком состоянии, хотя тот приступ был вызван парой граммов кокса, так что его можно не считать. Припоминаешь?
Патриция кивнула и ласково улыбнулась. В ее глазах не было ни тени осуждения.
Я продолжил:
– Ладно, это отдельный разговор. Так вот, мне никогда не удавалось остановить лихорадочную работу моего мозга. В юности я страдал бессонницей. Я и сейчас плохо сплю. Сейчас даже хуже. Но тогда я то и дело вставал ночью, прислушивался к дыханию брата и смотрел, как он спит сном младенца. Я рос в крошечной квартирке, у нас с братом была одна комнатка на двоих. Я любил его больше, чем ты себе можешь представить. Я храню много добрых воспоминаний о нем. Но сейчас мы даже не разговариваем. Еще одна жертва моего так называемого успеха. Но это тоже отдельная история.
Так вот, я стал бояться ночи… на самом деле, испытывал настоящий ужас. Потому что знал, что не смогу заснуть. Я всю ночь ворочался, смотрел на будильник, стоявший у моей кровати, умножал минуты на часы – и мне казалось, будто мой мозг сам заставляет меня решать бесконечные повторяющиеся задачи. В шесть лет я мог перемножить в уме четырехзначные числа быстрее, чем обычный взрослый делает это на калькуляторе.
Я не шучу, Патриция. Я и сейчас такое могу. А мои приятели еще даже не умели читать! Впрочем, это было слабым утешением. Я рыдал, как младенец, когда подходило время ложиться спать. Вот до чего я боялся своих панических приступов. Отец даже приходил в детскую, ложился со мной и пытался успокоить меня. И мать тоже. Но обоим надо было утром на работу, и они не могли находиться рядом со мною всю ночь. Так что в конце концов я оставался один, наедине со своими мыслями.
С годами панический страх, связанный с нарушениями сна, поутих, но так до конца и не прошел. Он все равно накатывает на меня каждый раз, когда голова опускается на подушку – в виде упорной бессонницы, ужасной, ужасной бессонницы.
Всю жизнь, Патриция, я пытаюсь заполнить яму, которую, похоже, заполнить не могу. И чем настойчивей я пытаюсь, тем больше она становится. Я трачу больше времени, чем…
Слова сыпались с моего языка, словно я сплевывал яд, разъедавший на части мои органы. Быть может, я пытался в тот день спасти свою жизнь – или хотя бы свой рассудок. Оглядываясь назад, я понимаю, что сами обстоятельства располагали к тому, чтобы излить душу, особенно душу такого человека, как я. Ведь на крошечном острове под названием Великобритания не было ни Волка с Уолл-стрит, ни «Стрэттон Окмонт» – они остались за океаном. А здесь был только Джордан Белфорт – напуганный маленький мальчик, который однажды прыгнул выше головы, и теперь его личный успех быстро превращался в орудие саморазрушения. Единственный вопрос, который меня по-настоящему интересовал, был следующим: что случится раньше – я загоню себя в гроб моим образом жизни или ФБР схватит меня, прежде чем я использую этот шанс?
Стоило Патриции вызвать меня на разговор, и остановиться я уже не мог. Каждый человек, наверное, испытывает неодолимое желание исповедаться в своих грехах. На этом желании основаны все религии. И многие царства были завоеваны ради обещанного отпущения грехов.
Вот и я исповедовался два часа кряду. Я отчаянно пытался избавиться от горькой желчи, которая разрушала мое тело и мой дух и побуждала меня совершать неправильные поступки и предпринимать действия, которые – я это знал – должны были неминуемо привести меня к самоуничтожению.
