том, как влияет аналитический сеттинг на функционирование психики пациента, о сложностях, связанных с работой с нарциссическими пациентами, испытывающими трудности с построением объектных отношений. Грин подчеркнуто озабочен именно современным положением дел: «Я вынужден, к сожалению, отказаться от рассмотрения того, как психоанализ постоянно изменялся и развивался с самого начала» [366]. Для Грина изменения в психоанализе — теории и практике — это в первую очередь изменения внутри аналитика: «за рабочую гипотезу я приму идею о том, что осознание начинающих происходить сегодня изменений — это осознание изменений внутри аналитика» [367]. Чуть далее Грин отмечает особенность работы психоаналитиков, важность «субъективного фактора», принципиально неустранимого из практики. Более того, он указывает, что видимость разделения на «внешнюю» историю пациента и «внутреннее» отреагирование на нее аналитиком также неверно, поскольку «уже благодаря реальности переноса аналитик становится неотъемлемой частью материала пациента».
Далее в статье Грин указывает на сложности в современном понимании невроза, а также поднимает вопрос о «пограничных» пациентах, которые в то время все еще не обрели статус очевидности; он отмечает, что «лучше было бы назвать их “пограничными состояниями пригодности к анализу”», так как пограничный пациент испытывает куда больше сложностей в анализе, чем невротик. Грин замечает, что «пограничные состояния» схожи с понятием «актуального невроза» у Фрейда, «с той разницей, что пограничные состояния — это долговечные организации, способные по-разному развиваться» [368].
Текст в целом изобилует очень яркими и ценными наблюдениями — как всегда, Грин пишет лаконично, строго и по существу; однако в целом для текста характерен неудовлетворенный тон, выдающий тревогу автора касательно современных тенденций в психоанализе. Лучше всего это заметно в последних абзацах, где Грин прямо пишет: «Выход из кризиса, в котором находится психоанализ, не находится исключительно внутри самого психоанализа… Его будущее зависит от того, каким образом он сумеет, сохранив наследие Фрейда, объединить его с более поздними достижениями… Работы Фрейда стали основой наших знаний. Но аналитик не может практиковать психоанализ и поддерживать в нем жизнь, если он не будет преумножать знания» [369]. Преумножать знания, сохраняя наследие самого Фрейда, — таков был рецепт выхода из кризиса. Этот девиз, провозглашенный Грином, олицетворяет собой в целом попытки его поколения выйти из тупика, который после смерти Лакана, а затем и Грина, Лапланша и др. только усугубился.
Магистральная линия мысли Грина нашла продолжение только в 1983 году, когда свет увидела работа «Нарциссизм жизни, нарциссизм смерти» (Narcissisme de vie, Narcissisme de mort). Необходимо отметить, впрочем, что интерес и разработка темы нарциссизма впервые возникают в творчестве Грина еще в 1967 году [370], в момент, как мы помним, разрыва с Лаканом. Потребовалось более 15 лет, чтобы, основываясь в первую очередь на клиническом опыте, сформулировать новые гипотезы о нарциссизме, а именно идею о двух основных видах «первичного нарциссизма». Первым является «нарциссизм жизни» — это влечения, связанные с Эросом, — стремящиеся к поддержанию целостности в идентичности «Я»; с другой стороны, как нам известно, присутствует деструктивная сила Танатоса, пытающаяся нарушить целостность «Я», которая стремится вернуться к «нулю» как к «пустоте»; это Грин называет «нарциссизмом смерти». В качестве иллюстрации этого утверждения мы видим пример чувства пустоты, переживаемого депрессивным пациентом: «При скорби мир становится бедным и пустым, при меланхолии же таким становится само “Я”», — пишет Фрейд [371].
Для того чтобы лучше понять истоки этой «пустоты» и негативизма, следует обратиться к одному из наиболее значимых изданий Грина, которое увидело свет в 1986 году, — «О личном безумии» (On private madness). Книга является собранием текстов, одним из которых оказалась статья о «мертвой матери», в которой Грин вводит один из наиболее важных и узнаваемых своих теоретических концептов. Комплекс мертвой матери — один из наиболее сложных для понимания постулатов теории Грина. Эта мертвая мать — «воистину тысячеглавая гидра, и всякий раз кажется, что ей перерезали глотку. А отрубили лишь одну из ее голов. Где же шея этого чудовища? [372]». Отметим сразу, что «эта работа не рассматривает психические последствия реальной смерти матери; здесь поднимается вопрос о том образе матери, который складывается в психике ребенка вследствие материнской депрессии» [373]. Многое было уже сказано в психоанализе до Грина о шизофреногенной или невротичной матери, но вот о психически мертвой — совсем мало.
Грин пишет о том, что в силу некоторых причин ребенок в какой-то момент обнаруживает на месте уже известной ему матери — живой и любящей — отчужденную от него, почти безжизненную фигуру. Этот новый образ матери — уже мертвый — глубоко пропитывается инвестициями субъекта, но ничего назад не отдает. «Мертвая мать здесь, — пишет Грин, — вопреки тому, что можно было бы ожидать, — это мать, которая остается в живых; но в глазах маленького ребенка, о котором она заботится, она, так сказать, — мертва психически». Грин описывает, что следует за этой внезапной переменой — «трансформация психической жизни ребенка в момент резкой дезинвестиции его матерью при [ее] внезапном горе переживается им как катастрофа. Ничто ведь не предвещало, чтобы любовь была утрачена так враз».
Дитя не понимает, что произошло, ребенок в растерянности и некоторое количество времени будет пытаться вернуть мать или, вернее сказать, вернуться к матери. Но он бессилен что-либо изменить. После ночных кошмаров, бессонницы, и тревоги «Я» обратится к защитам другого рода: первая из них — «дезинвестиция материнского объекта и несознательная идентификация с мертвой матерью. В основном аффективная, дезинвестиция эта [касается] также и [психических] представлений и является психическим убийством объекта, совершаемым без ненависти».
Вторая — менее очевидная — потеря смысла. «Даже вообразив себе выворачивание ситуации субъектом, — пишет Грин, — который в негативной мегаломании приписывает себе ответственность за перемену, остается непроходимая пропасть между проступком, в совершении которого субъект мог бы себя упрекнуть, и интенсивностью материнской реакции. Самое большее, до чего он сможет додуматься, что, скорее, чем с каким бы то ни было запретным желанием, проступок сей связан с его образом бытия; действительно, отныне ему запрещено быть». Мертвый объект «увлекает “Я” за собой — к пустынной, смертоносной вселенной». Этот текст очень логично входит в общую, магистральную канву творчества Грина — то, что он сам называл «белая серия» — «негативная галлюцинация, белый психоз и белое горе, все относящееся к тому, что можно было бы назвать клиникой пустоты или клиникой негатива». Описывая комплекс мертвой матери, Грин вместе с тем поднимает огромное число проблем, соотнося открытия Фрейда и современный ему психоанализ, а также стремится указать на важность аффективных переживаний в бытии субъекта, противопоставляя себя «интеллектуализированной» ветви французского психоанализа —
