Только омерзение вызывает епископ или священник, у которого под рясой погоны чекиста, а в кармане или в сердце — билет члена КПСС или КПРФ. Почему же с коммунистов иной спрос? Один критерий для всех ласковых телят и прохиндеев.
Наши газеты, радио, телевидение уже несколько лет натужно кричат об экономическом, политическом, юридическом, экологическом кризисе. Но христианская Церковь знает: все это лишь внешние признаки, симптомы одной страшной болезни — духовной проказы. Диагноз был поставлен более ста лет назад: "Не плоть, а дух растлился в наши дни". Весь народ и каждый из нас — КАЖДЫЙ — тяжко страждет от духовной смуты. Коммунисты, правда, уверены в другом, они твердо усвоили слова своего гимна: "А если гром великий грянет над сворой псов и палачей, для нас все так же солнце встанет сиять огнем своих лучей". Свора псов и палачей — это барышня в каракуле, буржуй с перекрестка, упрятавший нос в воротник, схоронившийся за сугроб долгополый, писатель (вития). Тридцать седьмой год и прочие сталинские "чистки" не научили коммунистов ничему, они по-прежнему поют, что когда над всеми прочими будет греметь великий гром, над ними будет сиять солнышко. Это один из членов их Символа веры.
Десятилетие за десятилетием, поколение за поколением обрабатывались коммунистическим агитпропом, христианство мелодично выкорчевывалось, коммунизм насаждался. Работа началась еще задолго до октября 1917-го, а уж тут пошло-поехало большевистскими темпами, и количество, согласно закону диалектики, неизбежно перешло в качество. "Наш паровоз, вперед лети, в коммуне остановка. Другого нет у нас пути, в руках у нас винтовка". Ах, винтовка, винтовка! Сколько чудесных песен о тебе было разучено и спето в детском саду! "Бей, винтовка, метко, ловко, без пощады по врагу. Я тебе, моя винтовка, острой саблей
176
помогу!" Еще в прошлом веке стали вдохновенно звать Русь к топору, потом умилялись, что "наш русский мужик на врагов своих поднял дубину", а ведь враги — не иноземцы-захватчики, враги — свои же единоверные и единокровные братья и сестры. Вдохновенно пели хором за праздничным столом о Стеньке Разине да Емельке Пугачеве: мол, хотя на Руси по церквам каждый год человека того проклинают, но приволжский народ о нем песни поет и с почетом его вспоминает. На примерах разбойников, воров, предателей, маньяков воспитывали в школе нас и наших детей. И привез нас воспетый нами коммунистический паровоз на станцию Беспредел. За что боролись, как говорится. Если персидскую красавицу-княжну — можно, если она не жива и не мертва, а нам все равно петь о ней очень весело, почему же твою дочку вдруг — нельзя? Получил удовольствие — и в Волгу. А теперь ты о своей дочке веселую песенку спой. И спляши по этому случаю, не унывай, как советует в песне Степан Тимофеевич.
Если наши кумиры Ленин, Сталин, Свердлов, Дзержинский для пользы их дела могли без суда и следствия расстреливать тысячами, могли расстрелять не только отрекшегося от трона царя, но и его малолетнего сына, дочерей, врача, слуг, почему сегодня каким-то другим специалистам по мокрым делам для пользы их дела запрещено отстреливать журналистов, юристов, священников, банкиров? Нынешним киллерам за сто лет не перестрелять столько, сколько Ленин или Сталин за один год успевали. Кого же первым судить надо, кто ученик и кто учитель?
Заказные убийства и киллеры известны России, уже более ста лет. Именами этих выродков и подонков, исполнявших заказы своих партий, были названы улицы и площади наших столиц — А. Желябов, С. Перовская, С. Халтурин, А. Ульянов, И. Каляев... После октября 1917 года в стране стали наводить "порядок". Грабежи, разбой, отстрелы инакомыслящих и прочих неугодных были возведены в норму и стали осуществляться не в частном порядке, а планомерно и организованно, и именоваться стали не грабежом и бандитизмом, а "экспроприацией экспроприаторов", "реквизицией", "изъятием излишков", "продразверсткой", "коллективизацией", "раскулачиванием", "социалистической законностью", "высшей мерой социальной защиты". Коммунизм — это советская власть и торжество новояза.
"В прошлую ночь мы убили за Урицкого ровно тысячу душ", — писала "Красная газета". Какой-то товарищ из города Балашова
177почти ежедневно докладывал в своих отчетах вышестоящим товарищам, сколько было расстреляно, чаще всего со словом "около". "Расстреляно около семи человек", — доложил он как-то по инстанции. А сколько в Катыни? А сколько в Бутове? А сколько на Соловках? А в Куропатах? Какой процент граждан Германии уничтожили национал-социалисты за все годы их власти? А коммунисты в нашей стране или в Камбодже? "Чем большее число представителей реакционной буржуазии и реакционного духовенства удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше", — секретно инструктировал "товарищей" из ЦК их вождь и учитель В.И. Ленин. А ведь, по мнению врачей, в то время "вечно живой" Владимир Ильич еще не впал в маразм. Им всегда только повод нужен: покушение на Урицкого, засуха в Поволжье, авария на какой-то шахте или убийство Кирова. А уж там пошло-поехало, "ЧЕМ БОЛЬШЕ, ТЕМ ЛУЧШЕ" — вот что золотыми буквами на большевистских скрижалях выбито.
Мои московские собратья организовали по всей стране движение за нравственное возрождение Отечества, громко жалуются, что подобной глубины нравственного падения Россия никогда еще не знала. Им с радостью вторят все коммуно-патрио-ты, все красно-коричневые: наша первоочередная задача — восстановить, возродить поврежденную коммунистическую нравственность. Но повредить "коммунистическую нравственность" никак нельзя, просто потому, что ее не существует. Их нравственность — фикция, измышление агитпропа. Она строится на принципе ЦЕЛЕСООБРАЗНОСТИ, принимает форму времени и места, в которые она заключена. Нравственно все, что служит делу коммунизма, или делу мирового пролетариата, или еще какому-то мокрому делу. Какая разница? Вся их нравственность сводится к отысканию благовидного повода для убийства. Иной никогда не бывало и никогда нигде не возникнет — ни в России, ни в Китае, ни в Корее, ни во Франции или Италии. Целесообразно ли сегодня застрелить премьер-министра или папу римского? Может, выгоднее прокурора или банкира? Только пещерной может быть мораль "самого гнусного, самого бесчеловечного и самого подлого строя из всех существовавших на земле", как безошибочно определил И. Бунин сущность коммунистического государства еще на заре советской власти. Сегодня, в 2000 году, мы знаем, что действительность далеко превзошла все его мрачные ожидания.
178
Выкорчевывание ядовитых плевел коммунизма из наших душ еще даже не началось, а мы уже кричим-надрываемся, что слишком далеко из коммунистического рая уехали, пора паровозную бригаду менять и отбой трубить, ничтожно мало-де большевистского духа и героического энтузиазма на Святой Руси осталось. Как-то за "круглым столом" в редакции журнала "Столица" один из самых популярных московских протоиереев хлопнул ладонью по столу: "Канонично все, что на пользу Церкви!". Я всплеснул руками: "Одумайтесь, о. В., вы анчутку цитируете, можно ли на таком фундаменте Церковь созидать?" — "Можно", — последовал четкий ответ. Испоганились души, испоганился ум, испоганилось видение всего мира, испоганили землю. Уже в первый год советской власти тогда еще свободная, не подъяремная Церковь засвидетельствовала: "Доселе Русь была святой, а теперь хотят сделать ее поганою", — так ответил Священный Синод на большевистский декрет о "свободе совести".
