— Здравствуйте! — прозвучал очень светский голос вполне уверенной в себе женщины.
Мы взглянули на обладательницу голоса и расхохотались. Трикотажный костюмчик для юга. В обтяжку, весь в пуфах, в оборочках, в цветочках. Розочка на талии.
— Экстерьер умоляющий, а повадка деловой тети, — объяснила Гурченко. И сообщила уже от имени своей Раисы: — Сережки вот в ушах — по случаю достала…
Смотрит на себя в зеркало, осваивается в костюме и в образе. С костюмом появилась и походка новая — наигранно уверенная, с подрагиванием выпуклостей. Удовлетворенно пригладила бедра, крутанулась, ушла.
Явилась снова в трикотажной полосатой юбочке, шарфик в крупную дырку, декольте. Все выгодно подчеркивает фигуру, и все куплено в ближайшем универмаге.
А теперь — белая блузка в горошек, почти как в «Девушке с гитарой». Развернула юбку веером, покружилась. Меньшов обеспокоился: а здесь что же смешного?
— Тут «прокола» нет. Мы же договаривались: в каждом костюме должен быть какой-то «прокол» — по части вкуса.
— Надо, чтоб талии не было, — подтвердила Гурченко.
Вышла в вечернем платье, длинном, с огромным разрезом по ноге, с пояском, скрадывающим талию. Курортных костюмов эта Раиса себе нашила, связала и купила тьму. И каждый костюм о ней что-то новое рассказывает. Например, о том, что за ее уверенностью прячется тьма комплексов.
— Надо, чтобы она все время что-нибудь незаметно поправляла.
Гурченко тут же поправила на нужное место бюст.
— И платье… — провоцирует Меньшов.
Гурченко непринужденно поддернула юбку. Увидела, сидит в костюмерной какая-то девушка, читает журнал. Воспользовалась случаем: подошла, заглянула через плечо, удовлетворенно пальчиком качнула: без изменений линия!
— Вот без талии — это хорошо! — радуется режиссер. — Это точно. Никто не ожидал. Слухов пойдет!
— Удобно играть в таком костюме, — радуется и актриса. Она теперь снова в чем-то трикотажном, оранжевом с зеленой полосочкой — мешок мешком, абсолютная бесформенность. И походка у нее теперь стала угловатой, бесформенной, как у механизма. Руки нарастопырку, хоть и не карикатурно. Прошлась вот такой походочкой по костюмерной, значительно выключила лишний свет: экономия! Хозяйственная, деловая дама, это у нее в крови.
Снова трансформация. Теперь она в белых бриджах, руки нервно сжала перед собой. Яркая кофточка, талия, как договаривались, спрятана под мешок. Из швейного цеха несется радиомузыка: «се-си-бо…»
Воспользовалась и музыкой: потанцевала немного перед зеркалом в бриджиках — как гимнастику сделала: раз-два… Всего два движения.
— Вот. Это очень просто, Василий. Как траву косите. Вы что, никогда не косили, Василий? Ох, в такт не попала… сейчас попаду!
Это — Раиса Василию.
И — Гурченко Меньшову:
— Обещаю: никакой элегантности не будет. И глупость — обещаю.
По пути домой помолчала немного и сказала:
— Знаете, что такое хороший режиссер? Из материала, предложенного актером, он отбирает все точное и нужное. Отсекает лишнее, формирует, корректирует… Плохой режиссер к этому материалу и слеп и глух. Он все это отметает и предлагает актеру то, что сам придумал. А это не мое, думает тогда актер, это чужое. Может быть, и хорошее, но не мое. Для меня — это придуманное, искусственное… И самые лучшие затеи такого режиссера не получаются. Потому что воплощать их — актеру. Тут как группы крови — либо совпадают, либо нет.
На этот раз, кажется, совпали. Она едет домой окрыленная.
Что же из придуманного останется в картине? Они вдвоем сейчас нарочно позволили себе свирепый «перебор», говорили о любви Раисы к газетным передовицам столько, что казалось: в этом вот и есть «зерно». Шли от детали костюма, от случайной привычки. Но верили: ничего случайного нет. Во всем виден характер человека. Просто надо все это выстроить в единство, найти всему необходимую дозу.
Просто…
Но режиссер понимал и то, что найденное вот так, на ходу, импровизационно предложенное актрисой — оно потому и пришло сразу в голову, что лежит, по-видимому, на поверхности. Или идет от каких-то стереотипов, наработанных раньше. Все пригодится — но не в «чистом виде». Все нужно трансформировать, чтобы не осталось стереотипов, чтобы роль ни в чем не повторяла прежние создания Гурченко.
Прошли съемки в Батуми, в Сочи, была отснята большая часть материала, и Гурченко поделилась-пожаловалась:
— Я впервые оказалась в таком положении. Всегда была самостоятельной. А тут Меньшов буквально вышибал из меня то, чего не хотел видеть в роли. — Она говорила с каким-то веселым удивлением, вроде и жаловалась немного, но явно ждала результата с интересом и надеждой. — Мне было трудно через это пробиться с моими навыками. Поняла только, что он очень талантлив. Очень интересный человек! Знает, чего хочет. Показывает прекрасно, мне все нравилось. И я старалась делать с показа буквально — потому что интересно. Но тут же крик: «Стоп! Не смешно!» Это, знаете, как анекдот: рассказывают — и все будто на месте, а не смешно. Краски не соединяются, не срабатывают… Он меня буквально дрессировал, я подчинялась, как могла. И еще раз поняла, как мне сейчас нужен сильный режиссер.
Она чувствовала в Меньшове силу. И сыграла одну из самых смешных ролей за всю свою комедийную практику.
Получился фильм-кадриль. Сам режиссер, в залихватской кепке, с лихо торчащим чубом, являлся в круг танцующих, чтобы объявить: «фигура вторая — печальная», «фигура третья — разлучная»… Комедийная условность лубка-игры подчеркивалась и необычным монтажом; Меньшов когда-то опробовал его в фильме «Розыгрыш», а теперь в новой картине сделал это главным приемом. Герой прощался с родными, уезжая на курорт, открывал дверь — прямо из сеней да в Черное море, с порога падал в его ласковую волну с чемоданом и при галстуке.
А в волне меланхолически плавает Раиса — Гурченко в купальной шапочке с оборками — как лепестки экзотического цветка. Гремит танго — начинается другая жизнь, и в этой жизни, прямо в море, они знакомятся.
Почти ничего из придуманного в тот первый день на экран не попало. Ни зуба притемненного, ни анкетно-паспортных расспросов. К чему же тогда было время терять? Нет, все присутствует как бы незримо. Из глыбы придуманного и сымпровизированного отсечено лишнее — но контуры остались те же. Помимо авторского текста возникла еще сложная жизнь человеческой натуры, и состоит эта жизнь из привычек, которые проявляются почти автоматически и к «прямому действию» могут вообще не иметь никакого отношения. Из биографии, которая наложила свой отпечаток, придала всему многомерность. Из узнаваемых, хоть и комически преображенных примет определенного социального и психологического типа.
