Все эти новации Горбачева на Всесоюзной партконференции не привлекли и большого общественного внимания. Их как бы пропустили мимо ушей. Никто им не верил. Никто не понимал, чего он хочет. Это был официоз. Какая-то сложная государственная механика, означавшая некие формальные «подвижки» (как любил говорить Горбачев), но не реальные движения. Никто (и в первую очередь сам Горбачев) не мог представить себе масштаба изменений, которые обрушатся на страну вместе с этими выборами народных депутатов, которые были назначены на 1989 год.
Привлекли внимание, создали ажиотаж вокруг конференции — совсем другие моменты.
Громким общественным событием стала попытка устроить публичную порку главному редактору «Огонька» Виталию Коротичу. Больше десяти лет спустя Виталий Алексеевич рассказывал автору этих строк: «Я чуть не умер от страха на этой партконференции, когда выходил на трибуну. Это было просто ужасно».
А история состояла в следующем: незадолго до конференции «Огонек» напечатал статью следователей Генеральной прокуратуры Т. Гдляна и Н. Иванова. Статья мгновенно стала знаменитой. В ней черным по белому впервые за всю историю страны было сказано: многие партийные чиновники самого высокого ранга погрязли в коррупции, взяточничестве. Есть факты, прямые улики, доказывающие это.
Один из делегатов, выступая с трибуны, зачитал эту выдержку из «Огонька» и потребовал, чтобы член КПСС Коротич вышел на трибуну и ответил перед партконференцией за гнусную клевету.
Зал тревожно зашумел.
Пока Коротич шел по дорожке между рядами к трибуне, вслед ему неслись выкрики: «Позор! Негодяй! Двурушник!» Зал едва ли не свистел и уже определенно шикал, когда он начал говорить.
Единственное, что поддерживало Коротича в этот момент — присутствие на трибуне Горбачева. Горбачев гневно сверкал очками в унисон залу, но что-то подсказывало Коротичу, что он не отдаст его этой беснующейся массе. Каждый раз, когда на партийном пленуме, съезде, то есть на собрании большинства, начиналась такая публичная порка очередного оппортуниста или отщепенца, будь то Ельцин, Коротич (или год спустя, на съезде народных депутатов, академик Сахаров), — Горбачев испытывал очередной приступ, его душил страх, ведь точно так же эта партийная масса может однажды растоптать и его.
…Коротич попытался отвести обвинения. Вот как он сам вспоминает этот эпизод:
«Сохранилось фото, где я стою на трибуне с гербом, широко разинув рот, а мне в затылок глядят с совершенно непохожими выражениями лиц испуганный Горбачев, злой Лигачев и удивленный Щербицкий». Коротич пишет о том, как встретил его партийный зал, что он почувствовал, когда вышел на трибуну. «На сей раз там царила ненависть. Такая густая и холодная, что я вздрогнул и понял: долго говорить с этой трибуны ОНИ мне не дадут. Минуты три будут набирать воздух в легкие, а затем затопают, заорут и не позволят больше сказать ни слова, сгонят с трибуны… Я четко сказал самое главное: что в стране должен быть единый закон, которому обязаны подчиняться все, включая высших чиновников коммунистической партии, и попросил не препятствовать законному следствию. Затем повернулся к Горбачеву и подал ему папку в конверте… “Это большой секрет, Михаил Сергеевич!” — сказал я, протянув конверт. “Давай, давай!” — скороговоркой ответил Генсек и взял конверт у меня из рук». (Конверт, содержавший материалы уголовного дела, передал Коротичу следователь Иванов непосредственно перед началом конференции. — Б. М.) «Ходили чудовищные слухи о том, что я передал Горбачеву едва ли не полный список его Политбюро. Ничего подобного: в конверте были личные дела достаточно высоких партийных чиновников из аппарата ЦК; именно эти люди, а не выставочная, портретная часть партии (Коротич имеет в виду портреты членов Политбюро, которые вывешивались во всех общественных местах СССР. — Б. М.), управляли страной».
Итак, публичная порка оказалась смятой, скомканной. В данном вопросе Горбачев не поддержал обличительный пафос делегатов.
На XIX партконференции, порой так сильно напоминавшей брежневские съезды КПСС, прозвучали и другие необычно смелые речи.
И прежде всего — речь Ельцина.
Он готовился к ней весь июнь.
— Папа очень волновался, — вспоминает Елена, старшая дочь Ельцина, — когда писал эту речь. Дело происходило на даче в Успенском, где мы тогда жили летом. Он каждый день приносил новый вариант тезисов, читал их вслух. Всего таких вариантов было девять. Мы обсуждали, что-то советовали. Потом достали старую пишущую машинку, кажется, «Ундервуд», начали печатать… Он не хотел, чтобы текст выступления попал в чужие руки.
У этой речи обязательно должна была быть идея. Подсказал эту идею Ельцину не кто иной, как старый брежневский волк, председатель Комитета партийного контроля, член Политбюро товарищ Соломенцев.
После интервью Ельцина американским журналистам Соломенцев вызвал его на Старую площадь и твердо заявил, что член ЦК не может позволять себе таких высказываний в отношении членов Политбюро и вообще должен согласовать все свои интервью и публичные заявления с вышестоящими органами. «Такова партийная дисциплина, Борис Николаевич. Или вы о ней впервые слышите?»
Михаилу Соломенцеву Ельцин тогда, в начале июня, ответил, что будет и дальше откровенно говорить, что думает. Когда угодно и кому угодно. Но именно это столкновение дало ему ключ ко всей речи, шифр, с помощью которого он выстроил всю систему своих аргументов.
— Этой идеей, — говорит Татьяна, младшая дочь Ельцина, — стала реабилитация. Во время перестройки это слово снова стало модным. Под углом реабилитации, то есть оправдания, можно было рассматривать людей, слова, понятия, целые народы. Папа давно высказал эту идею: он хочет быть реабилитированным не после смерти, а при жизни. Сначала мы воспринимали это как шутку… Но он относился к этому очень серьезно. По вечерам мы собирались всей семьей: мама, мы с Лешей, Лена и Валера (Валерий Окулов и Леонид Дьяченко, зятья Б. Н.), слушали, как он читает речь, один вариант, другой… Он оттачивал фразы, волновался, и мы это прекрасно понимали.
Однако для начала нужно было элементарно попасть на эту трибуну. Как это сделать?
Ельцин сидел на балконе Дворца съездов вместе с членами карельской партийной делегации. В первый же день конференции он послал записку в президиум с просьбой дать ему слово. Ответа не было. На четвертый день конференции он предупредил своих товарищей, что хочет попросить слова. Те отнеслись к его желанию с пониманием. Никто даже не спросил, что именно он хочет сказать, — все с нетерпением ждали его речи.
