Стоит также привести еще одну обширную выписку из дневника Тихомирова, относящуюся к Распутину. Здесь Тихомиров ссылается на мнение своего хорошего знакомого Алексея Александровича Нейдгарта, служившего в ту пору в Синоде:
«…он (Нейдгарт. — А. В.) считал болезнь глубже — и во всём Русском народе. Россия изменила вере, Богу, она вследствие этого развратилась, и вследствие этого делает то, Что ее еще более развращает, и не делает того, что может служить ее духовному возрождению. Он относился к Государю с жалостью и с любовью: это та кровная дворянская любовь, которая характеризовала и Столыпина. Он не в состоянии был не любить Царя и всегда радовался, когда мог найти в нем что-нибудь хорошее. Но в общем — он был убежден, что такой Царь послан Богом для наказания России, на ее кару. Такого Царя страна получила за всеобщую народную измену Богу. Разумеется — одно из величайших нравственных мучений Алексея Александровича составлял Григорий Распутин. Это — конец. Выше в грехе, ниже в падении нельзя дойти. А за Григорием Распутиным ухаживают, от него ищут протекций, перед ним склоняют[ся] архиереи, и этот позорный человек решает судьбы Церкви. Это было вечное мучение Нейдгарта.
Он, конечно, укорял иерархию в недопустимом сервилизме[15]. Он говорил, что прямо спросит Никона, каков же был его голос при хиротонии[16] Варнавы? Не знаю, спросил ли. <…> Пока Нейдгарт еще верил в созыв Собора и не потерял надежды, что Столыпин прозреет и произведет реформу Думы, — он еще был философски спокоен. Между прочим он постоянно и мне внушал (даже надоедал), чтобы я подал записку Государю об этих двух реформах. Но я ему долго не говорил, что я это и без него сделал, и что сверх того — из-за статей о Григории Распутине — потерял даже и ту небольшую дозу благоволения, которой, по-видимому, пользовался. Это мне положительно заявил сам Столыпин. Впоследствии я должен был открыть Нейдгарту эту тайну, чтобы он не докучал мне безполезными настояниями. Ну, конечно, мой личный эпизод дело маленькое. Мое мнение для Государя Императора, при благоволении или неблаговолении — во всяком случае не могло иметь заметного значения. Есть куча лиц, которым он неизменно благоволит и которых мнение, совершенно справедливо, оставляет без внимания. И дело не во мне, а в общем ходе событий, который для Нейдгарта все более сгущал сумрак нашей эволюции и погашал всякие лучи надежд на лучшее, с его точки зрения. В результате — в 1913—1914 году Нейдгарт проникся полным пессимизмом и стал быстро дряхлеть даже физически. Он несколько раз говорил мне: «Нас ждет страшная катастрофа. Я даже не знаю, в чем именно она выразится, но Россия рухнет. Я это так ясно вижу, что мне кажется, как будто эта гибель уже совершилась». Он говорил как будто в каком-то созерцании, с такой уверенностью, что невольно пугал меня. <…>[17]».
Параллельно с монархическими «Московскими ведомостями» атаку на Распутина повела кадетская «Речь», а за ней и другие либеральные газеты. Как пишет А. Амальрик:
«С 20 мая по 26 июня 1910 года в "Речи" за подписью "С. В." появилось десять статей о "преступном старце", с упоминанием епископа Феофана, "жертв" Распутина, двенадцати "сестер" в Покровском — все с преувеличениями, путаницей и без доказательств. Одновременно газета писала, что даже по отзывам недоброжелателей Распутин "удивляет всех своим внутренним даром откровения раскрывать людям то, что с ними происходило, и предсказывать будущее". Он — "человек убежденный… строгий и последовательный в своем учении", которое заключается в том, что плоть не может быть критерием греха, но через нее можно достичь религиозного подъема и откровения, так, присутствуя голым среди голых женщин, Распутин вызывает в себе действительно мистический экстаз. Главной же целью газеты было намекнуть на связь Распутина не только с крайне правыми, как Гермоген и Илиодор, но и с неназванными "высокопоставленными лицами". Острие антираспутинской кампании поворачивалось против этих "лиц", то есть против царя и царицы, а затем и против всей государственной системы. Распутин из реального человека превращался в легенду».
О том, как реагировала публика, можно прочитать в уже упоминавшемся дневнике А. В. Богданович, которая прилежно аккумулировала все слухи:
«20 марта (1910). Сегодня много интересного, но грустного, даже возмутительного слышала о Григории Ефимовиче Распутине, этом пресловутом «старце», который проник в «непроникаемые места». Газеты разоблачают этого «старца», но на высоких его покровителей эти разоблачения не производят впечатления, они им не верят, и двери их открыты этому проходимцу.
Слышала, что в Царском Селе все служащие во дворце возмущены против "Ефимова" его нахальством, поведением, но сильную поддержку он имеет в самой царице. Этого дрянного человека допускают во всякое время во дворец. Когда появилась статья о нем в "Петербургском листке", нянюшка цесаревича, Вишнякова, показала ее царице, но за это получила строгий выговор с угрозой, что ее выгонят. Даже страшно подумать, какое там самообольщение. Недели три назад приехал с докладом Столыпин и прождал полчаса, так как в это время хозяин находился у жены, у которой в спальне сидел этот "блажка". Когда слуга хозяина стал ему говорить, что это — распутный мужик, что горько думать, что хозяин с ним говорит и проч., он получил ответ, что хозяину очень тяжело слушать, что он неверующий, что кощунствует и проч. Так прочно уверовали хозяева Царского в этого "блажку". <…>
Несколько горничных были оскорблены этим "блажкой". Одна из них должна родить, и он открыто говорил, что "Аннушка" (то есть Вырубова) ее ребенка возьмет к себе. И такой человек принят, сидит вместе с хозяином и с ним запанибрата беседует, даже дает ему свои советы!
И это творится в XX веке!»
С этого простодушного и ядовитого восклицания начался знаменитый распутинский «пиар», кампания по дискредитации Григория Распутина, а заодно — или прежде всего — Императорской Четы. Во дворце забеспокоились. В воспоминаниях управляющего комитетом по делам печати в Департаменте полиции А. Бельгорда говорится о том, что вскоре после начала газетной кампании Император выразил премьеру недовольство. Он писал, что «ему, наконец, надоела газетная травля Распутина, что никому не может быть дано право вмешиваться в его, государя, личную жизнь, и что он требует, чтобы этому был положен конец».
Столыпин вызвал Бельгорда, но тот возразил, что это указание не может быть выполнено из-за отмены предварительной цензуры в России. «Даже если бы в газетных статьях о Распутине заключались признаки преступления, мы лишены возможности помешать частичному распространению этих газет, так как арест на газеты может быть наложен только после выпуска их из типографии, а потому известное количество номеров все же успевает разойтись». Тогда было решено собрать редакторов крупнейших газет («Новое время», «Русское слово», «Гражданин», «Речь» и др.) и повлиять на них, чтобы они «закрыли» распутинскую тему. Некоторое время так и было, но очень недолго.
