На пресс-конференции, открывшейся после демонстрации фильма в салоне отеля «Савой», присутствовало много американцев.
«Американские журналисты, — писал лондонский корреспондент французской газеты «Франс суар», — дружно бросились в атаку. Заговорили в повышенных тонах, и беседа стала походить на пререкания. Когда наши коллеги упрекнули Чаплина в том, что он создал произведение тенденциозное и антиамериканское, Чаплин живо возразил:
— Неужели я должен был безропотно сносить пощечины и оскорбления? Я нападал не на Соединенные Штаты, а только на зловредное меньшинство. Если я и отказался показывать свой фильм в Соединенных Штатах, то я уверен, что мое решение совпадает с решением ваших властей: никогда ваша цензура не позволила бы демонстрировать этот фильм.
Другой американец указал, что Чаплин проработал сорок лет в Соединенных Штатах и извлек из этого немалую прибыль. Он немедленно дал отпор:
— Я знаю это не хуже вас. Однако вот уже несколько лет я живу в Европе и жалею, что не сделал этого раньше. Те, кто считает, что свое состояние я нажил в Америке, ошибаются. Три четверти моих поступлений всегда приходили из Европы и Азии. Наибольшая «щедрость», какую Соединенные Штаты проявляли ко мне, касалась налогов на мои доходы, эти налоги достигали порой ста процентов. Поистине я был для вашей страны выгодным клиентом. Только зловредное меньшинство мешает мне вернуться в Соединенные Штаты. Пока оно остается на месте, нога моя не ступит на американскую землю.
Воцарилось молчание, потом все заговорили о другом. О его сыне Майкле, о Европе, — Франция знает, что такое сладость жизни, — закончил он свое выступление.
Когда на следующий день он прибыл в отель «Дорчестер», на его безукоризненном сером костюме красным пятном выделялся французский орден — ленточка Почетного Легиона. В этот отель Чаплин был приглашен на завтрак Ассоциацией иностранных журналистов в Лондоне, организацией, которая обычно приглашает только министров иностранных дел или всемирно известных политических деятелей. За десертом, согласно обычаю, начали задавать вопросы.
В этот день Чаплину ни разу не изменили ни его юмор, ни хорошее настроение. Довольно скоро разговор перешел к политике, он отвечал примерно так:
«Я польщен тем, что задел некоторых особ. Жизнь без споров была бы очень скучна. Все, что живет, взывает к обсуждению. Еще когда я поставил «Золотую лихорадку», меня упрекали в том, что я внес туда политическую философию. По поводу этого фильма говорили, что я стал слишком серьезен. А позже обвиняли меня в том, что «Огни большого города» не так смешны, как «Золотая лихорадка». И так случалось с каждым фильмом… Должно быть, я люблю задевать людей.
«Король в Нью-Йорке», во всяком случае, не является политической пропагандой. Этот фильм показывает только борьбу людей с тем, что они сами создали. Я не верю, чтобы тлетворная атмосфера «охоты на ведьм» глубоко изменила Америку. И еще меньше верю в то, что мой фильм может в чем бы то ни было повредить Соединенным Штатам. Он хотел бы помочь им, а не вредить.
Тридцать лет я жил счастливо в этой стране. Средний американец — славный человек и очень занятное существо. Неправда, будто я ненавижу Америку. Я люблю ее даже сейчас. Но мне не нравится ни то, как там со мной обращались, ни некоторые порядки, навязанные меньшинством: например, когда людей учат доносам. Во всяком случае, Америка достаточно сильна, чтобы вынести сатиру.
Я не политический деятель. Я не интеллектуал. Тем более, не коммунист и даже не социалист. Я никогда не читал Карла Маркса. Можно даже сказать, что я капиталист в том, что касается продажи моих фильмов. С тем только оттенком, что самой большей ценностью для меня является человеческое достоинство. Если вам обязательно нужно приклеить мне какой-нибудь ярлык, называйте меня анархистом. Или скорее, нонконформистом. Я был и остался неисправимым романтиком».
Юмор Чаплина — лучшее его оружие. Коварный допрос прекратился. И представители многих стран, находившиеся среди трехсот приглашенных, стали расспрашивать Чаплина о его планах и его искусстве.
«Сейчас я обдумываю сюжет сценария, — сказал он, — в нем будет описан развод в семье, которая колеблется между Америкой и Европой. Я уже не в том возрасте, когда можно ухаживать за горничными. Мне изрядно надоели все эти молодые, всесильные киногерои, ломающие копья ради своей Дульцинеи».
И однако король Шэдоу — это киногерой, современный Дон-Кихот, который ломает копья ради Дульцинеи по имени Свобода. Этот фильм следует считать тем, что он есть: комедией, в которой шутка прикрывает сатиру.
Учитель Чаплина, Макс Линдер, до 1914 года строил всю игру на своей элегантной внешности. В широкой публике пирожное с кремом вызывает больше смеха, когда оно попадает в цилиндр, а не в продавленный котелок жалкого клоуна.
Человек, прибывший в Нью-Йорк, более чем джентльмен. Он, со своей седой шевелюрой, элегантным костюмом и каракулевой шапочкой, в сопровождении своего премьер-министра и посла, олицетворяет монаршее достоинство. И в то время как он приветствует «страну свободы», агенты службы иммиграции смазывают ему кончики пальцев чернилами, чтобы взять дактилоскопические отпечатки.
Никто не смеялся бы над этим «кремовым пирожным», если бы «эмигрант» был бедняком. Но речь идет о короле, и публика, воображая себе (к примеру) королеву Елизавету в подобном положении, разражается хохотом. Начало цепной реакции: бесчисленные трюки будут почти непрерывно вызывать новые волны веселья.
Критик «Таймса», выразив сущность фильма в следующей формуле: «Чаплин создал сатиру на маккартизм», — пытается свести эту сатиру к беззлобному шутовству, когда пишет: «Трюк с пожарным рукавом был бы уместен в любой кистоуновской комедии».
Мольер оставался велик и в мешке Скапена, Чаплин остается великим Чаплином, спутанный по ногам пожарным рукавом (или шлангом для поливки), не нуждаясь при этом в плагиате у Мак-Сеннета или Луи Люмьера.
Подчиняясь основному закону чаплиновского искусства — скупость в аксессуарах и комических эффектах, — пожарный рукав претерпевает несколько превращений. Сначала король, пытаясь избежать опасности и беспокойства, путается в шланге, как в узах или кандалах. Потом этот аксессуар превращается в нечто подобное «макаронам, более коварным, чем змеи Лаокоона» (Деллюк). Резиновая кишка вьется у короля под ногами в вестибюле, на улице, в такси; она предъявляет ему публичное обвинение; она преследует, она лупит его, подобно дубинке «кистоун-копс», но уже во времена ФБР. Когда король предстает перед Комиссией по расследованию антиамериканской деятельности, наконечник шланга на руке, поднятой для присяги, превращается на мгновение в факел «Свободы, озаряющий мир». Потом, вернувшись к своему подлинному назначению, кишка обливает судей и расчищает зал заседания; она мстит общественному мнению, как в свое время мстили ему кремовые пирожные, которыми швырялись Гитлер и Муссолини. Этот пожарный рукав весьма далек от шланга в «Политом поливальщике».
