Я верила, что эта школа на Белльвю будет существовать вечно и что я проведу в ней все годы своей жизни и оставлю здесь в наследство плоды моей работы.
В июне мы устроили празднество в Трокадеро. Я сидела в ложе, любуясь танцами своих учениц. Во время некоторых номеров программы зрители подымались с мест и разражались криками энтузиазма и радости. Мне кажется, что этот необычайный энтузиазм, вызванный детьми, которые совсем не были опытными танцовщиками или артистами, был энтузиазмом надежды на новую культуру движения человека, которую я смутно предвидела.
Вот они, будущие исполнители Девятой симфонии Бетховена!
Жизнь в Белльвю начиналась утром взрывами смеха. Слышно было быстрое топание детских ножек вдоль коридоров и дружное пение детских голосов. Спустившись, я заставала детей в танцевальном зале, и при виде меня они кричали: «Доброе утро, Айседора!»
Мог ли кто-либо оставаться мрачным в такой атмосфере? И хотя часто я искала между ними два исчезнувших личика и уходила в свою комнату поплакать наедине, все же у меня хватило отваги каждый день преподавать им, и привлекательная грация их танца воодушевляла меня к жизни.
Каждую неделю в Белльвю являлась толпа художников со своими альбомами: школа стала источником вдохновения для создания сотен набросков и множества сохранившихся поныне слепков танцующих фигур. Я мечтала, что благодаря школе появится новый взгляд на взаимоотношения между художником и его моделью, что под влиянием образов моих учениц, двигающихся под музыку Бетховена или Сезара Франка[64], танцующих хор греческой трагедии или читающих Шекспира, модель не будет больше жалким безгласным существом, какое мы видим сидящим в мастерской художников, а станет живым и подвижным идеалом высочайшего изображения жизни.
Поддерживая эти надежды, Лоэнгрин облек в плоть мечту о сооружении театра на холме Белльвю, которая была так трагически прервана. Я мечтала, что он превратится в театр празднеств, куда в торжественные дни станут собираться жители Парижа, и при театре будет создан симфонический оркестр.
Лоэнгрин опять призвал к себе архитектора Луи Сью. Модели театра, прежде заброшенные, вновь были расставлены в библиотеке, и уже было намечено место для фундамента. Я надеялась в этом театре осуществить свою идею воссоединения искусства музыки, трагедии и танца в их совершеннейшей форме. Здесь Мунэ-Сюлли, Элеонора Дузе и Сюзанна Депре будут играть Эдипа, Антигону или Электру меж тем, как ученицы моей школы станут танцевать хоры. Здесь я надеялась отпраздновать также столетие со дня смерти Бетховена исполнением Девятой симфонии тысячью моих учениц.
Я тратила ежедневно несколько часов на преподавание ученицам и, когда слишком уставала, чтобы стоять, прислонялась к дивану и учила их движениями рук. Мне достаточно было лишь протянуть руки к детям, и они уже танцевали.
Мы замышляли представление «Вакха» Еврипида. Мой брат Августин, который должен был исполнять роль Диониса, знал ее наизусть и каждый вечер читал нам ее или же одну из шекспировских пьес и «Манфреда» Байрона. Д’Аннунцио был в восторге от школы и часто завтракал или обедал с нами.
Небольшая группа учениц из первой школы, превратившихся сейчас в высоких юных девушек, помогала мне в обучении малышей. Для меня было очень трогательным зрелищем наблюдать происшедшую в них огромную перемену: с какой уверенностью и искусством они продолжали мои уроки.
Но в июле 1914 года странная унылость овладела миром. Я чувствовала ее так же, как и дети. Когда мы находились на террасе, с которой открывался вид на Париж, дети часто бывали молчаливы и подавлены. Огромные черные тучи собирались в небе. Грозное безмолвие нависло над страной. Я ощущала его, и мне казалось, что движения младенца, которого я носила в себе, были слабее и нерешительнее, чем при моих прошлых беременностях.
Полагаю, что я также очень устала от своих усилий преобразить горесть и скорбь в новую жизнь. В конце июля Лоэнгрин предложил отослать школу в Англию, чтобы ученики провели каникулы в его доме в Девоншире. И вот однажды утром все ученицы толпою вошли ко мне, чтобы попрощаться. Они должны были провести август у моря и вернуться в сентябре. Когда все уехали, дом казался совершенно опустевшим, и, несмотря на всю свою борьбу, мною овладело глубокое уныние. Я очень устала и в течение долгих часов просиживала на террасе, с которой открывался вид на Париж.
Однажды утром пришла зловещая весть об убийстве Кальметта[65]. Это было трагическое событие — предвестник еще большей трагедии. Кальметт всегда был добрым другом моего искусства и школы, и известие о его смерти меня очень потрясло и опечалило.
Я испытывала тревогу и была полна страха. После отъезда детей Белльвю казался таким огромным и безмолвным, а большой танцевальный зал — таким печальным… Я пыталась успокоить свои страхи мыслями, что скоро родится ребенок, вернутся дети, и вновь Белльвю станет средоточием жизни и радости. Но тоскливо тянулись часы, пока как-то утром ко мне не вошел мой друг доктор Боссон, который в те дни гостил у нас. Его лицо было смертельно бледно, в руке он держал газету. Я прочла заголовки, говорившие об убийстве эрцгерцога. Затем поползли слухи, а вскоре пришла уверенность в войне. В то время как я замышляла возрождение искусства театра и празднество великой человеческой радости, иные силы замышляли войну, смерть и бедствия.
1 августа я почувствовала первые родовые муки. Под моими окнами выкрикивали известия о мобилизации. Стоял жаркий день, и окна были раскрыты. Мои крики, мои страдания, мои терзания сопровождались барабанной дробью и голосом глашатая.
Мой друг Мэри принесла в комнату колыбель, завешенную всю белым муслином. Я не сводила глаз с колыбели. Я была убеждена, что Дирдрэ и Патрик возвращаются ко мне. Барабанный бой не смолкал. Мобилизация… война… война… Неужели существует война? Мой ребенок должен родиться, а ему было так трудно появиться на свет. Незнакомый врач заменял моего друга Боссона, который получил приказ вступить в армию и к тому моменту уже уехал.
Доктор все время говорил: «Мужайтесь, сударыня!» Зачем говорить «мужайтесь» несчастному существу, терзаемому ужасными муками? Было бы гораздо лучше, если бы он сказал: «Забудьте, что вы женщина, что вы должны с достоинством переносить свои муки и прочий вздор, забудьте обо всем, вопите, визжите, войте». Но у этого доктора была своя система, которая заключалась в том, что он говорил: «Мужайтесь, сударыня!»
