Хотя Консультативная ассамблея обладала лишь правом выражать свое мнение, а ответственность за все сделанное или несделанное по-прежнему возлагалась на меня - до того дня, когда народ получит возможность поднять свой голос, союзники внимательно прислушивались к тому, что говорилось с трибуны или в кулуарах Ассамблеи. Члены их миссий и журналисты постоянно бывали на заседаниях и в кулуарах; американские и английские газеты отводили большое место дебатам, происходившим в Алжире. Вероятно, они сожалели, что это подобие парламента не обладало правом свергать правительство и что укротителя не могли здесь растерзать. Во всяком случае, газеты старались улавливать разногласия.
Все эти наблюдатели были налицо в тот день, когда Ассамблея приступила к обсуждению вопроса о внешнем положении Франции. Однако голосами "сопротивленцев" - Биссанье, Карьера, Майу... голосами "политиков" Ориоля, Орну, Рюкара... голосами коммунистов - Бонта, Гренье, Мерсье... делегаты во всеуслышание выразили принципиальное одобрение моей позиции в отношении союзников, которую я занял перед лицом врага. Ассамблея дала яркое доказательство того, что для нее генерал де Голль - представитель воюющей Франции и что его правительство - это правительство Французской республики. Именно как таковому Комитету освобождения предстояло сотрудничать с Объединенными Нациями, а они должны были признать его. Мировые источники информации тотчас разнесли по всему свету принятую резолюцию доверия, и она была весьма ценной поддержкой для моей политики. Я со своей стороны не преминул широко объявить о значении этого факта.
Но Ассамблея этим и ограничилась: она предпочла не обсуждать со всей откровенностью ни одной из жгучих проблем - Италия, Восток, Африка, которых касалась внешнеполитическая деятельность Комитета, и ни одной из тех проблем - Германия, Восточная Европа, Индокитай, - которые в ближайшем будущем должны были встать перед Францией и перед всем миром. Столь же осторожно она обошла вопрос о политических и административных прерогативах, которые союзники замышляли получить во Франции под видом военного командования. Что касается ведения войны и участия, какое принимало в нем правительство Франции и французский Генеральный штаб, Консультативная ассамблея с благоговейным вниманием выслушала мое сообщение. Я доложил о положении дел, изложил план, который я осуществлял с 1940, и рассказал о трудностях, непрестанно возникающих перед нами. Ассамблея выразила свое принципиальное пожелание относительно признания роли, которую следует отвести Франции в мировой стратегии, о вкладе французских вооруженных сил, но она не решилась сформулировать какие-либо требования к нашим союзникам.
В сущности, в важных вопросах Ассамблея инстинктивно держалась общих положений, причем ораторы, выступавшие с ее трибуны, высказывали их в такой расплывчатой форме, что они могли быть приняты всеми. Делегаты рукоплескали генералу де Голлю, когда он делал сообщение о деятельности Комитета освобождения или, выступая в конце прений и анализируя их, приводил зал к волнующим выводам. Зато очень холодно и критически они встречали сообщения того или иного комиссара о мероприятиях, подлежащих его ведению. Однако никто не решался делать конкретные замечания и предложения по поводу представленных проектов.
Такая сдержанность отчасти объяснялась тем, что Ассамблея была только консультативным органом, ее не подстегивали требования избирателей, а ее позиции в том или ином вопросе и результаты ее голосования не могли вызвать бурных волнений министерского кризиса. Играло тут также свою роль желание не связывать мне руки, а вместе с тем боязнь обидеть союзников, забота о единодушии. Но главное, это было как бы признанием своей беспомощности. Ассамблея могла выразить те или иные пожелания, но не чувствовала себя способной разрешить вставшие перед нею проблемы, могла затрагивать вопросы политики, но не чувствовала себя в силах проводить определенную политическую линию. Уныние, которое испытывали из-за этого делегаты, вновь охватило их позднее, - горькое, во сто крат возросшее уныние, когда они стали депутатами представительных собраний, обладающих всеми полномочиями, но неспособных осуществить их на деле. Что касается меня, то я улавливал в речах, которые произносились с трибуны, будущие притязания партий, а вместе с тем и их бессилие и предвидел, какая вскоре разыграется драма вокруг французской конституции. "Совещаться можно многим. Действовать надо одному". По этой самой причине все предпочитали только совещаться.
Но пока что благодаря единству, достигнутому в алжирском правительстве, созыву Консультативной ассамблеи, благодаря доверию французского общественного мнения можно было определить в принципе политику в период освобождения. Однако если для большинства французов будущие действия правительства уже заранее были ясны, то отнюдь не прекращались ни во Франции, ни за границей происки недоброжелателей. Напротив, в самых различных, даже враждебных друг другу кругах кое-кто по-прежнему возмущался моими успехами; эти люди пускались во все тяжкие, только бы помешать мне добиться цели, и усердствовали особенно рьяно, когда силою вещей события приближались к своему завершению. Уже все они без исключения теперь считали неизбежным крушение режима Виши, но, пожалуй, среди них не нашлось бы никого, кто не старался придумать способ устроить так, чтобы замена Виши другим режимом не принесла торжества де Голлю.
Тем временем политика оккупантов в отношении режима Виши ускорила его развал. События, происходившие в Северной Африке, ясно показали немцам, что маршал Петен и его правительство не в силах помешать французам повернуться против них при первой же возможности. Видя, что близится великое испытание -высадка союзников, опасаясь того, что может произвести тогда в их тылах вспыхнувшее национальное восстание, нуждаясь во французских ресурсах для своей собственной экономики, которую расшатала война, оккупанты теперь придавали чрезвычайно мало значения так называемому Французскому государству и крепче сжали тиски угнетения. И тогда фикция внутренней автономии, за которую цеплялось правительство Виши, окончательно рассеялась. Во всяком случае, Петен, передавший фактически всю власть Лавалю, уже не мог больше с помпой разыгрывать роль защитника французов, которой он прежде так кичился. Он теперь стушевался, и отказывался вмешиваться в дела "правительства", да, впрочем, оно уже занималось только тем, что применяло меры принуждения или репрессии. В ноябре Петен обнаружил, что ему буквально запрещают выступать по радио. В декабре Лаваль, возвратившись из поездки к фюреру, произвел перемены в кабинете в целях более полного сотрудничества с захватчиками, - в состав своего министерства он ввел Бринона[76] и Дарнана[77], а затем и Дэа, причем маршал и не подумал воспротивиться этому. Человек, все еще именовавший себя "главой государства", терпел присутствие приставленного к нему немецкого надзирателя в лице Ренте-Финка. Петен дошел до того, что 18 декабря сам написал Гитлеру: "Изменения во французских законах впредь будут согласовываться с немецкими оккупационными властями". Если впоследствии ему все же удавалось публично появляться в Париже, в Руане, в Нанси, в Сент-Этьенне, где люди выражали ему жалость и сочувствие, видя в нем всего лишь незадачливого старика, он не произнес там ни единого слова, в котором слышались бы рыдания над прахом удушенной независимости Франции.
