Кузакову, пилоту «Дугласа», возившему Патриарха всея Руси Алексия 1 по фашистским лагерям смерти, приходилось бывать по вечерам в ресторанчиках и казино поверженной Германии и наблюдать там, как дружно сдаются нашим офицерам немки, ошалевшие без своих немецких мужчин.
Он ещё подумал тогда, что не напрасно в старину победители отдавали своим солдатам взятые ими города на трое суток, и что вряд ли женское население тех городов так уж сопротивлялось победителям. Может, и здесь не обходится без тайных, непознанных человеком, законов природы, старающейся в интересах здоровья и выживания человечества перемешивать кровь географически дальних народов.
На укоризненный вопрос Кузакова, познавшего церковные обороты речи в общении с высокопоставленными священнослужителями: «Братцы, а что это вы пустились во все тяжкие?», в одном из казино, куда Кузаков зашел перекусить, ему дружно объяснили:
— А ты разве не знаешь? Говорят, у них бывает поперёк.
— Ну и что, хоть одна такая попалась? — спросил сын Подсменной Тунгуски.
— Да в том-то и дело, что пока не попалась. Вот мы изо всех сил и ищем!
Но тогда только что окончилась война, и дурачился народ, выживший в войне. И байка, рассказанная Великанцеву Кузаковым, казалась безобидной и наивной. Теперь же перед Великанцевым сидел молодой, холёный и самоуверенный человек, явно согласовавший действия со своим руководством. И в его исполнении вопрос звучал сверхцинично. Даже удивительно, что ради вербовки осведомителей органы не брезгуют такими мерзостями.
— О чём это ты, Великанцев, задумался? — во взгляде Никишева появилась та холодная интонация, с какой обычно хищники смотрят на свою жертву.
Понимая, как сейчас Великанцев ненавидит его, Никишев, не дождавшись ответа, продолжил:
— Ты, Великанцев, аморальный тип. Своим разнузданным поведением ты дискредитировал моральный облик советского человека, и ты не достоин представлять нашу страну за рубежом. Нами подготовлено письмо о твоём недостойном поведении с ходатайством об отправке тебя в Союз.
Великанцев невольно покрылся испариной. «Это конец, — подумал он. — С работы теперь точно выгонят, доложат обо всём скандальной супруге, а это неминуемый развод. Катастрофа».
Состояние Великанцева не ускользнуло от внимания Никишева.
— Что-то ты совсем приуныл, — с наигранным весельем сказал Никишев. Он теперь играл с обречённым, как кошка с мышкой, убегающей от хищницы в ужасе предстоящей смерти. — Брось грустить. Жизнь по-прежнему прекрасна и удивительна!
Великанцев затравленно молчал.
— Но мы не дадим хода этому письму при одном условии.
Великанцев поднял глаза на Никишева, и тот увидел, что во взгляде бортинженера промелькнула тень надежды. Никишов решил, что теперь Великанцев психологически задавлен полностью.
«Всё-таки, насколько здорово отработаны методики допросов, — самодовольно подумал Никишев. — Сначала напугать, поставить в катастрофическое положение, а потом дать неожиданный лучик надежды, — и человек твой!»
— При одном условии, — Никишев поймал пристальным взглядом глаза Великанцева так, чтобы тот не мог их отвести, пока он будет говорить об этом условии. — Ты должен будешь помогать нам, сообщая о разговорах, которые ведутся между членами экипажа, а также между нашим экипажем и французами. О том, какие вещи куплены в магазинах, какие комментарии при этом отпускались лётчиками, где бывали, с кем общались, ну и вообще обо всём интересном.
Великанцев понял, что его вербуют в «стукачи», в сексоты. Слово-то какое — «сексот», сокращенно от двух слов: секретный сотрудник.
Он знал, что на каждом мало-мальски значимом предприятии обязательно есть «стукачи». Их можно запросто вычислить: в дни получки они тянутся друг за другом в отделы режима, где им доплачивают к основной заработной плате по тридцать рублей. Видать, кто-то очень остроумный назначил им такое жалованье, численно совпадающее с тридцатью сребрянниками библейскому Иуде Искариоту.
И вот теперь сам попал кандидатом в «стукачи».
Никишев, принявший было молчание Великанцева за согласие, решил закрепить успех вербовки первым доносом Великанцева:
— Ты можешь прямо сейчас рассказать мне, о чём болтали лётчики всё то время, что находятся во Франции, ведь ты общаешься с ними постоянно.
— Ничего особенного они не говорили и не обсуждали, кроме технических вопросов.
Никишев поднялся из кресла и подошёл вплотную к Великанцеву:
— Вот что, половой гигант. Даю тебе три дня на раздумье. Если через три дня не будет первого доклада, пеняй на себя. То, что я дам ход письму, будет твоим выбором.
Никишев, давая понять, что встреча окончена, отошёл к окну и, слегка раздвинув жалюзи, стал заинтересованно разглядывать происходившее на улице.
Великанцев ходил сам не свой. Ему становилось омерзительно, едва он представлял, как впервые будет доносить на своих товарищей, в то время, как они, доверяя ему, будут откровенно обсуждать, почему в СССР нет и доли того изобилия товаров, как во Франции, почему все страны, у которых мы выиграли войну ушли так далеко вперёд по жизненному уровню своего населения, почему мы хотим навязать наш общественно-политический строй, наш образ жизни и нашу культуру всему миру, а у самих заплёванные подъезды и загаженные, полусожжённые лифты, в которые противно войти.
Потом наступал период, когда ему казалось, что это так просто, пойти и наклепать на своих товарищей. Подумаешь, ну расскажет он, о чём они болтают, что, у них убудет что-нибудь?
К концу второго дня, во время заправки вертолёта водой, к нему подошёл Гарнеев с целью осмотра системы, они на некоторое время остались вдвоем, и Гарнеев спросил:
— Боря, что с тобой происходит? У тебя всё в порядке?
Великанцев вдруг подумал, что Гарнеев, как Герой Советского Союза, а не рядовой лётчик, сможет выручить его, выступив в защиту его профессионализма, сказав, что он против отчисления Великанцева из экипажа, что не видит другой кандидатуры бортинженера, что Великанцев безукоризненно и, в чём-то даже, придирчиво готовит машину к полётам, осматривая и проверяя самые укромные места.
И он в припадке откровенности (теперь, сидя в одиночестве, Великанцев не мог найти определения тому состоянию души) рассказал Гарнееву о беседе с Никишевым.
К своему удивлению, Великанцев обнаружил, что на следующий день весь состав экипажа перестал с ним общаться.
Никишев тоже не вызывал, а сам Великанцев теперь подчеркнуто избегал встречи с ним.
«По-видимому, — думал Великанцев, — Гарнеев, сам когда-то проходивший школу человека, отстранённого от работы, решил, что плетью обуха не перешибёшь, и выступать в защиту его, Великанцева, не стоит».
