Венецианский генерал де Пальманова, который был патрицием из фамилии Рота, приехал в Триест с визитом к губернатору графу де Вагенсбергу; прокуратор Эриццо был вместе с ним. После обеда губернатор представил меня этим венецианским Превосходительствам, которые выказали удивление видеть меня в Триесте. Прокуратор спросил меня, развлекаюсь ли я столь же хорошо, как в Париже, шестнадцать лет тому назад; я ответил, что шестнадцать лет плюс и сто тысяч франков минус заставляют меня быть другим. Вошел консул, сказав, что фелука готова, и м-м де Лантиери, вторая дочь графа, сказала, что я могу принять участие в прогулке; трое знатных венецианцев, которые там были, из которых один был мне незнаком, сказали хором, что я должен присоединиться. Склонив голову, что могло означать ни да ни нет, я спросил у консула, что это за прогулка на фелуке. Он ответил, что мы направимся на борт венецианского военного корабля, который стоит на якоре в акватории порта, и Его Превосходительство, которого я здесь вижу, является его командиром. Тогда я сказал очаровательной графине, со смеющимся, но очень вежливым видом, что очень давний должок мешает мне принять участие в этой прекрасной прогулке.
— Мне запрещено, мадам, ступать ногой на венецианскую территорию.
Ее «Ох! Ох!» прозвучали весьма великодушно.
— Вам нечего бояться. Вы с нами. Мы порядочные люди. Ваше сомнение даже немного оскорбительно.
— Все это хорошо и прекрасно, — сказал я, — и я сдаюсь, если кто-то один из ваших Превосходительств может меня заверить, что Государственные инквизиторы не узнают, и может быть не позднее чем завтра, что я имел дерзость поучаствовать в этой прекрасной прогулке, которая, впрочем, для меня бесконечно лестна.
Я увидел, что они онемели, переглянулись, и никто более не настаивал. Знатный командир судна, который меня не знал, подошел, и они провели пять или шесть минут, переговариваясь тихо между собой.
На следующий день консул сказал мне, что командир корабля нашел, что я был глубоко прав, не согласившись участвовать в этой прогулке, потому что если бы случайно ему указали мое имя и мои прегрешения, то, явись я на борт его судна, он бы не дал мне сойти. Когда я передал губернатору Триеста то, что мне сказал консул, он ответил мне серьезно, что он бы не выпустил судно. Прокуратор Эриццо сказал мне в тот же вечер, что я очень хорошо сделал, и что он доведет этот факт до ушей Трибунала.
В эти дни я увидел в Триесте одну из самых прекрасных венецианок, о которой тогда много говорили. Она прибыла на прогулку с толпой обожателей. Она была по рождению венецианской дамой из фамилии Бон и была женой графа Ромили де Бергам, который предоставлял ей полную свободу, не переставая при этом быть ее интимным другом. Она тащила в своем обозе генерала графа де Бургхаузен, старого и подагрического, известного ловеласа, мота, который покинул в течение десяти лет Марса, чтобы посвятить более свободно остаток дней Венере. Этот человек, очень веселый и исполненный опытности, остался в Триесте, он хотел познакомиться со мной, и десять лет спустя он оказался мне полезен, как читатель увидит в следующем томе, который станет, быть может, последним.
Триестинские приключения. Я хорошо служу Трибуналу Инквизиторов венецианского государства. Мой вояж в Гориче и возвращение в Триест. Я встречаю Ирену, ставшую актрисой и опытным азартным игроком.
Дамы Триеста захотели блеснуть своими талантами, играя французскую комедию, и поручили мне все, от выбора пьесы до подбора актеров и актрис и распределения ролей. Это дело стоило мне больших забот и не принесло удовольствий, на которые я рассчитывал. Они все были новичками в искусстве театра, я должен был их обучать, приходить каждый день ко всем, чтобы проходить роли, которые они должны были учить наизусть; но не умея добиться того, чтобы эти роли отложились в их памяти достаточно прочно, я должен был озаботиться тем, чтобы служить им суфлером. Тут я познал все несчастья этой профессии. Суфлер находится в самом тяжелом положении, актеры никогда не признают того, чем они ему обязаны, и обвиняют его в своих ошибках. Врач в Испании рассуждает не лучше: если больной выздоравливает — это благодаря покровительству какого-то святого, а если он умирает — то лекарства его убили. Негритянка, которая служила у самой красивой из моих актрис, которой я уделял самое пристальное внимание, сказала мне нечто, что нелегко забыть:
— Я не понимаю, — сказала мне она однажды, — как вы можете быть столь влюблены в мою хозяйку, если она бела как дьявол.
Я спросил у нее, разве она никогда не любила белого, и она ответила, что да, любила, но лишь потому, что никак не могла найти негра, которому наверняка отдала бы предпочтение. Несколько месяцев спустя эта африканка, уступив моим настояниям, подарила мне свои милости; по этому случаю я понял ошибочность сентенции, которая гласит, что sublata lucerna nullum discrimen inter feminas[17]. Sublata lucerna следует понимать в смысле, когда красотка белая или черная. Негры сделаны из другого теста, это несомненно; их особенность — женщина, если она обученная, — такая любовница, какой нельзя себе представить, и даже представить в мужском или женском облике. Если мой читатель этому не верит, он прав, потому что, согласно нашей природе это вещь невероятная, но он будет убежден, как и я, если я изложу ему теорию.
Граф де Роземберг, главный камергер императора, ставший принцем и умерший в прошлом году, приехал тогда в Триест для собственного удовольствия в сопровождении аббата Касти, с которым я хотел познакомиться из-за нескольких небольших поэмок, чье кощунство было беспримерно. Я увидел в нем невежду, дерзкого и бесстыдного, не обладающего иным талантом, кроме легкости версификации. Граф Роземберг водил его везде с собой, поскольку нуждался в нем. Тот заставлял его смеяться и поставлял ему девочек. В то время венерическая болезнь еще не изъела ему язычок. Он сказал мне, что теперь он объявлен поэтом императора; этот успех обесславил память о великом Метастазио, у которого не было никаких пороков и одни добродетели; у Касти не было никаких добродетелей и одни пороки. В том, что касается ремесла, он не обладал ни блеском языка, ни знанием драматического театра. Две или три комические оперы, которые он написал, это доказывали; в них не было ничего, кроме дурно скроенного паясничанья, в одной он блистал в клевете, как в отношении короля Теодора, так и республики Венеции, он подвергал ее насмешкам с помощью разных выдумок, в другой, под названием «Грот Трофониуса», он подверг себя насмешкам всех литераторов, выставляя на показ вычурную ученость, не отвечающую ни в чем комизму своей драмы.
