Она ничего не думает, а дитя растет.
* * *
Мне вспомнилась моя старая мысль, где-то счастливо напечатанная, я сказал тогда: «Кто из нас думает больше о вечности, у того из-под рук выходят более прочные вещи». А сейчас, вероятно, приблизившись к старости, я начинаю подумывать, что не от вечности, а все от любви: высоко подняться может каждый из нас всевозможными средствами, но держаться долго на высоте можно только сильным излучением любви.
А что есть любовь? Об этом верно никто не сказал. Но верно можно сказать о любви только одно, что в ней содержится стремление к бессмертию и вечности, а вместе с тем, конечно, как нечто маленькое и само собою понятное и необходимое, способность существа, охваченного любовью, оставлять после себя более или менее прочные вещи, начиная от маленьких детей и кончая шекспировскими строками.
При чтении «Записок охотника». Чувство современности, по-видимому, рождается из веры на пути ее к делу: это дитя веры и дела.
Вера без дел мертва. А любовь? Дело любви – это дети, но если не дети? Если не дети, то все: всякое дело на свете должно быть делом любви. Так вот и сочинения Тургенева были делом его любви.
Живыми выходят у Толстого образы потому, что он их по-матерински вынашивает, а не сбрасывает, как при заказах на скоростном соревновании. Толстовское непротивление вышло у автора как «обгон» своего великого чувства материнства художника.
Художница развернула новый большой холст…
– Идешь к свободе, – сказала она, – а попадаешь в неволю, куда большую, чем раньше было.
– Знаю, – ответил я, – но ведь так все, девушка выйдет замуж и начинает рожать детей – неволя такая! А выходит все-таки лучше, чем если бы осталась вековухой. Вот и я когда-то взялся за перо – думал попасть в край непуганых птиц, а попал в тиски писателя, и все-таки рожаю и торжествую, рожая.
Каждая мать в беременности своей переживает аскетизм средних веков и в рождении радость возрождения. Сколько в ней содержания! А мужчина ведь только творит, и если, случится, рождает, то только при помощи женщины. Свободная, творящая женщина сейчас в моде, но не она венец создания.
Мысли тоже рождаются, как живые дети, и их тоже долго вынашивают, прежде чем выпустить в свет.
Сколько труда вкладывает человек около хлебного зернышка, и все-таки оно прорастает само, и вся природа в себе так нерукотворна!
Там, где-то возле хлебного зернышка, и зарождается поэзия. Зерно идет на хлеб, а эта какая-то сила питает души.
* * *
Каждое хорошее произведение вытекает из души так спокойно и просто, что никак не принимаешь эти первые и самые важные строки за решение долгой и мучительной борьбы. Эти первые строки являются всегда неожиданно.
Все хорошее, в том числе и хороший рассказ, происходит не только от личного усилия, нет, оно само поспевает, как яблоко на стволе человеческой личности.
Гриб растет только до того времени, пока его не найдут: после этого он делается предметом потребления. Так точно и писатель растет… Одну книгу возьмут, и опять из той же подземной грибницы, пользуясь теплым дождиком, надо расти, пока не придет, и не откроет тебя потребитель, и не срежет тебя под корешок. В молчании под сенью листьев и хвои совершается творчество.
Ничего не могу сказать вам о том, как мне после Севера показалось в нашем березовом лесу с высокой цветущей травой: это счастье пришло!
А когда счастье приходит – уходят слова.
Смотрел и всматривался в стадо молодых гусей, дивился, что ничем не заняты, а потом: как же ничем? Они растут и ждут.
И запомнил себе: пусть мои мысли тоже сами растут, и я буду ждать.
Никогда не выдумаешь такого, что в жизни самой обыкновенной бывает. И потому – выдумал или сказал – это серебро, а что было и ты промолчал, а оно само сказалось – вот это золото.
Когда в жизни своей мы подходим к необходимости решения трудного вопроса, некоторые (большинство) обращаются к книгам или ищут совета. А некоторые поступают так не решают трудного вопроса, а терпеливо доживают до решения.
Зяблики рассыпались, будто маленькие каскады воды, падающей с уступа на уступ все ниже и ниже.
На торфяном болоте поднялась утка, и вслед за ней чвакнул с плеском, выдрался из кустов и взлетел селезень.
Пара бекасов металась вверху, раскатываясь барашками, с поля Износились песни жаворонков.
С великим треском по тонкому льду, сохранившемуся в древесной тени, с плеском на лужах, вскочил и пошел взбуженный заяц. Я успел узнать – это была беременная зайчиха.
Но вот именно этот заяц подсказал наконец-то мне самое главное, что было бесконечно значительнее всех этих звуков весны.
Когда стихли эти звуки от зайчихи, то открылась моему слуху вся сила огромного молчанья, всеобщей тяжелой беременности среди незначительных звуков лесных и полевых самцов.
Самки сядут на яйца, самцы веселей будут петь. Но чем больше будет веселых звуков в лесу, тем сильнее для понимающих будет выступать и значить сила молчания. Не тем ли и в поэзии сильно слово, что открывает нам силу молчания?
Поэзия – это предчувствие мысли.
Я живу достоверностью сердца, где таится самая сущность всего преходящего в бессловесном созерцании. Искусство мое состоит из чередования удачных и неудачных попыток заключить эту достоверность сердца в слова разума.
Какой-то молодой критик на ходу мне сказал, что в моей «Лесной капели» я дал вовсе не пейзаж, потому что пейзаж имеет в литературе не самостоятельное значение и всегда, даже у Тургенева, отделяется от сюжета. Но у Пришвина не отделяется, и это вовсе не пейзаж.
– А что же, если не пейзаж, не природа?
– Не знаю, что…
– Так знайте же: это сердечная мысль.
Сердечный ум. То, что мы, русские, в просторечии называем «ум», мало имеет общего с тем умом, который переводится на иностранные языки и для всех означает «разум». Наш ум не зависит от образования, развития и всего подобного, относящегося скорее к хитрости, чем собственно к уму.
Первое в нашем уме, что он от природы такой, значит то же, что дар или талант. Второе свойство нашего ума, что он непременно находится в согласии с сердцем. Так что общее понятие разума в нашем языке разбивается на две категории: одна – все, что от разума, ближе к хитрости, и то, что ближе к мудрости, то есть к сердечному уму.
Сердечная мысль есть величайшее богатство души, и для нее должна быть создана особая наука вроде политической экономии, обращенная к духу: наука о том, как нужно создавать, охранять и расходовать сердечную мысль и порождаемое ею родственное внимание к миру.
