Мать придерживалась мнения, что отцу будет выгодней использовать подходящий момент для вхождения в министерство. Если он на самом деле желает в долговременной перспективе принять участие в определении гитлеровской внешней политики, ему просто необходимо познакомиться изнутри с инструментом ее осуществления, то есть Министерством иностранных дел. В качестве госсекретаря он несомненно приобрел бы наилучшую возможность узнать его структуру, квалификацию и ментальность немецких дипломатов.
Наиболее серьезные сомнения матери вызывали уже в то время виды на успех отцовской миссии. Проецируя в будущее сдержанную политику британского правительства за последние три с половиной года, то есть с 1933 года, в отношении немецких предложений, она была настроена скептически по поводу шансов вызвать продолжительное согласие политики Великобритании и Германии. В ее глазах отец взвалил на себя миссию, таящую опасность провала, если британцы «не пожелают, чтоб мы их любили». Он подверг себя риску быть обвиненным в неналаживании германо-британского соглашения, а к нему ведь должна быть готова и Англия. Мать, предчувствуя, вполне правильно видела риск. Отец, однако, держался мнения, что составить ясность в отношении британского курса имеет фундаментальное значение для политики рейха, всякие личные соображения должны в этом случае отступить.
Немецко-английский альянс не был идеей фикс Гитлера в смысле его «германских» причуд. Тесное немецко-английское сотрудничество на мировой арене являлось ключом к его внешней политике. В разговоре с отцом, пришедшим прощаться перед отъездом в Лондон, Гитлер произнес: «Риббентроп, принесите мне союз с Англией!»[20] — он был вполне убежден, что этот союз, к которому он так стремился, отвечает как британским интересам, то есть интересам сохранения Британской империи, так и интересам рейха иметь надежный тыл в противостоянии с нацеленным на мировую революцию Советским Союзом. Гитлер считал существование Британской империи в качестве блюстителя мирового порядка в высшей степени желательным для «белой расы»[21], а значит, и Германии. Но решающей являлась точка зрения взаимного обеспечения тыла для отражения опасности с Востока, благодаря чему и Англия приобретала свободу сосредоточиться на своей империи и ее сохранении.
Необходимо уяснить себе и постоянно держать перед глазами: отправной точкой гитлеровской внешней политики являлась, пользуясь современным языком, «ориентация» рейха «на Запад». В разговорах в моем присутствии между отцом и дедом Риббентропом в годы, прошедшие после прихода Гитлера к власти, постоянно звучало отцовское: «Мы должны оптировать!» (то есть выбирать одну из опций). Хорошо помню эти разговоры, так как для меня, подростка, слова «оптировать», «опция» были, естественно, непривычны. Отец и дед полностью соглашались в том, что для Германии имелся лишь один выбор — в пользу Запада, что, при существовавшем положении вещей, означало позиционирование против Советского Союза. Политика балансирования между Востоком и Западом являлась как для Гитлера, так и отца неприемлемой. Опыт кайзеровской политики накануне Первой мировой войны, эвфемистически названной тогдашним рейхсканцлером Бюловом «политикой свободных рук», отпугивал от соблазна занять двусмысленную позицию в попытке извлечь выгоду, сталкивая «Восток» и «Запад». Знаменитое британское «sitting on the fence» («сидеть на заборе»), то есть решать в зависимости от случая, как удобнее, в пользу той или другой стороны, мог себе, по мнению отца, позволить остров, обладающий сильным флотом, но не государство в геополитической ситуации Германского рейха в центре Европы. Над ним постоянно висела угроза оказаться, в конце концов, как это и случилось в 1914 году, меж двух огней или, выражаясь конкретнее, быть взятым в клещи сверхмощной коалицией противников.
Назначение Иоахима фон Риббентропа в Лондон являлось не чем иным, как очередной, широко задуманной попыткой Гитлера, несмотря на ряд разочарований в последние три с половиной года, все же осуществить внешнеполитическую программу, с которой он выступал с момента прихода к власти в 1933 году: соглашение с Англией, если возможно — в форме союза, ему он придавал мировое политическое значение. В то время Гитлер последовательно проводил «прозападную» политику! Эти преисполненные важности события мне, начиная с 1933 года, то есть с двенадцатилетнего возраста, довелось пережить в непосредственной близости к главным актерам. Назначение отца на пост в Лондоне в 1936 году имело для немецкой внешней политики того времени огромное, едва ли не «историческое» значение. Мне была дарована возможность узнать мотивы обоих главных действующих лиц с немецкой стороны, Гитлера и моего отца, частично из первых рук. Речь шла о сокровеннейших размышлениях о немецкой внешней политике. Я приобрел еще больше прав именоваться «очевидцем», хотя, замечу со всей скромностью, мой вклад в это ограничился скрытностью, на которую, родители верили, и я думаю, не зря, они могут положиться.
Знакомство с «большой политикой» началось для меня летом 1932 года. Мне было тогда одиннадцать лет. Мы, дети, росли в сильно политизированной атмосфере, хотя отец и не был еще вовлечен в активную политическую деятельность. Нужда и порожденная ею коммунистическая опасность являлись проблемами, не терпящими отлагательств. Мы — я и мои школьные товарищи, — несмотря на юный возраст, в то время интересовались политикой гораздо больше, чем сегодняшние подростки. Немецкая история, а с ней и современная ситуация Германии, сложившаяся под диктатом Версаля, присутствовали для нас повсюду — в школе, в юношеских организациях («Союзная молодежь») и, естественно, в семье. Внутренняя политика поначалу сконцентрировалась для меня, мальчишки, на вопросе, каким должен быть немецкий флаг — черно-бело-красным или черно-красно-золотистым. Мне было семь или восемь лет, когда мои дяди затеяли оживленный спор на эту тему в присутствии моей бабушки Хенкель, убежденной демократки. В шутку меня спросили, какие бы цвета я предпочел — я спонтанно выбрал черно-красно-золотистый. Естественно, дяди сразу пожелали узнать, почему я сделал такой выбор. «Поскольку кайзера сместили и у нас теперь республика, мы должны иметь и новый флаг», — гласил мой, довольно-таки изумивший родственников, ответ. Выразилось ли в этом мальчишеском взгляде странное немецкое обыкновение при смене внутриполитической системы тотчас же перекраивать или даже целиком отправлять на свалку истории знамя, национальный гимн, формы одежды, названия городов и улиц и, не в последнюю очередь, учебники истории, а также прочие символы и признаки национальной идентичности?
