Справа сын — Шура, слева дочь — Наташа. Шуре лет десять, он покровительственно обнял мать за плечо. Личико у него красивое, упрямое, резко очерченное даже в своей детскости. А Наташа — прелестная смуглая девочка лет шести, с двумя косичками, весь облик ее полон хрупкости и какой-то душевности, Александр Васильевич не зря постоянно повторял: «Она такая кроткая, боюсь я за нее, как бы кто ее не обидел!..»
А вот еще одна фотография: Александр Васильевич с Шурой. На Александре Васильевиче черное шикарное пальто, бархатный жилет в звездочку, модные узкие брюки, лакированные штиблеты, трость с серебряным набалдашником, на голове — котелок. Черные пушистые усы расчесаны «по-мопассановски». Ну, вылитый француз начала XX века.
— Это снято, когда он вернулся из Парижа, он там два года работал по заданию Мечникова в Пастеровском институте, — говорит Наталья Александровна. — Посмотрите, каков здесь Шурка!
Рядом с отцом младший Вишневский — герой этой книги, тогда Шурка. На нем черный бархатный костюмчик с белым вышитым воротником, белый пояс, белые башмачки, белые носки и белая соломенная шляпа на темных блестящих волосах, и лицо такое же волевое: «Знаю, чего хочу!» А ведь ему всего четыре года было!
А вот еще забавная фотография: на бутафорской скамейке сидит бабушка — Елена Антоновна, за ней бутафорский пейзаж с гладью пруда, античной колоннадой, с купами деревьев — рай, да и только! А рядом стоит трехлетний Шура, в пелеринке, в соломенной шляпе. В руке у него пучок искусственных цветов и точно такой же на большой шляпе у бабушки, словно внук положил ей на шляпу часть своего букета. Бабушка в бурнусе с бархатным воротником, руки сложены на коленях, а лицо благодушное и терпеливое, светлые глаза глядят спокойно. Это мамаша Александра Васильевича…
Наталья Александровна рассказывает:
— Шура родился в 1906 году в Казани в доме на Воскресенской, теперь это улица Ленина. Этот дом и сейчас цел, мы жили в нем долго — это было удобно отцу. Университет рядом. Близко и Кремль со знаменитой башней Суюнбеки.
Но себя я помню, когда мы уже переехали на Грузинскую, в большую восьмикомнатную квартиру, там у отца был кабинет и приемная для больных — ведь он занимался и частной практикой. Там были у нас с Шурой две детские комнаты — в одной спали, в другой играли и учились. А еще столовая, гостиная, спальня родителей. Но незадолго до революции отец купил небольшой особняк с мезонином на Старо-Горшечной улице. При доме был флигель, каретный сарай, большой двор и за домом сад. Во флигеле постоянно жил кто-нибудь из наших друзей, а когда появились автомобили, то там поселился наш шофер с семьей.
Мы с Шурой были очень разные: я была чрезвычайно робка и застенчива, Шура, наоборот, был энергичным, предприимчивым, пытливым и волевым. С детства у него была страсть к животным и птицам.
Птиц он любил так, что вечно в детской у нас были клетки с чижами, дроздами, канарейками, щеглами. Шура сам за ними ухаживал, кормил, чистил клетки, и однажды, когда на птиц напал пероед и они начали терять оперенье, Шура решил их подлечить и произвести дезинфекцию, о которой нередко слышал в разговорах взрослых. Он раздобыл спирт и протер им всех птиц; В результате птицы подохли, и Шура в большой горести торжественно похоронил их в саду.
Однажды нашему шоферу привезли медвежонка, И он, к великому нашему восторгу, подарил его нам, детям. Мы поместили зверька в каретнике, возились с ним, играли, кормили его, но, как только он подрос, начал нападать на кур и уток. Шура сам вырыл прудик в саду, чтобы наблюдать, как начинают плавать утята, которых он выращивал целыми поколениями. И когда медвежонок стал таскать утят, пришлось с ним расстаться.:
А еще мы всегда держали собак, у нас было пятеро бульдогов. Когда наша любимица Тэпка должна была щениться, мама выпустила ее в сад, и она куда-то запропастилась. Когда же в вечеру Тэпка вернулась, то все заметили, что она сильно «похудела». Стало ясно, что Тэпка ощенилась. Шура кинулся в сад, обшарил все закоулки и нашел в заброшенной конуре Пятерых окоченевших щенков. Он принес их домой, и мы принялись отогревать их, четырех спасли, а пятый так и погиб.
Пришло время резать им хвосты и уши, и это, пожалуй, были первые «хирургические операции» в нашей с Шурой жизни…
Наталья Александровна замолкает, раскрывает свою сумку и вынимает рукопись.
— Я принесла вам воспоминания одной нашей подруги детства, Тамары Васильевны Чирковской, теперь она доцент педагогического института. Я просила ее вспомнить что-нибудь из Шуриного детства, и вот что она написала. Послушайте, как это занятно:
— «Шурка был независимым с самого раннего детства. Помню его трехлетнего в синей пелеринке и тирольской шапочке. Я гляжу в окно и вижу, как он бежит по улице, обгоняя няню, и вскакивает на тумбы. Потом они подходят к нашему дому. Потом следует сильный, прерывистый звонок. — Кто там? — спрашивает наша няня. — Это ля! — отвечает Шурка, он вместо «я» говорил «ля». Няня отворяет дверь.
— Ты что же, совсем один, Шурочка?
— Да, один!
— Какой молодец! — шумно восхищается наша няня.
Шурка бежит в комнаты, она отворяет дверь Шуриной няне, и спектакль продолжается.
— А вы нашего Шурочки не видели?.. Пропал мальчик. Не знаю, где искать!..
Тут с криком выскакивает Шура, страшно довольный, что ему удалось всех провести. И это повторялось каждый раз, когда его приводили к нам.
Самое интересное для Шуры было что-то придумать, чтобы удивить всех и нарушить обычный порядок. Если мы играли в «кошки-мышки» и ему выпадала на «считалочке» роль мышки, то он уже не мог этого вынести и немедленно предлагал: «Пусть в этот раз «мышка» ловит «кошку»!» И тут же бросался ловить «кошку» — толстенькую девчушку.
Двух наших такс он приучил брать поводки в зубы и с рычанием носиться по нашей квартире, а мы держались за поводки и воображали, что мчимся на паре лошадей. Но Шуре этого было мало, он решил, что кони должны быть взмыленными, и тогда мы развели зубной порошок, и Шура вымазал черных такс, и мы, к ужасу мамы, носились по квартире на «взмыленных конях».
Часто мы играли втроем: Шура, Наташа и я. Любимой игрой был «полёт на аэроплане». «Летчику» завязывали глаза, сажали на табурет, который мы начинали раскачивать, потом кричали: «Потолок!» — и в эту минуту хлопали «летчика» книжкой по макушке.
Была у нас и еще одна игра — в «больницу». На нашем дворе лежали — одно на другом — громадные бревна. Одно бревно называлось «холера», другое — «корь», третье — «дифтерит», были еще и «малярия» и «скарлатина». Надо было пробежать по бревну и не свалиться, это называлось «болеть». Игра была опасной, бревна каждую минуту могли скатиться и придавить нас. Но все обходилось благополучно.
