Это был важный для нас бой. Хотя для солдата все бои важные и решающие. В любом случае на карту ставится жизнь. Грохот, свист, голова раскалывается от немилосердно палящего солнца. Воздух нагрелся, вздрагивает. Рябит в глазах.
Наш прицельный огонь был, по-видимому, действенным. Но это для нас было нелегким испытанием. Когда видишь, как перед тобой ложатся смертоносные вражеские очереди и они все ближе и ближе, в голову лезут совсем невеселые мысли. Невольно хочется в этот момент стать невидимкой, втиснуть себя в маленькую щель, в душу начинает заползать липкий страх. Леденящий сердце образ старухи с косой витает где-то рядом. Но человек привыкает ко всему, и даже к самому страшному. Вернее, не привыкает, а пересиливает этот страх силой своего разума, своих духовных качеств. Именно здесь, на последнем рубеже, на грани жизни и смерти, с любого человека слетает всякая мишура, шелуха, маска, если она есть, все второстепенное, — остается самая сердцевина, самая суть, и ее видят все окружающие, и по ней оценивают каждого, кто прошел это горнило испытания. Каждому воздается то, что он заслужил.
Залегли вражеские автоматчики, снова остановились стальные чудовища. Теперь они в упор с близкого расстояния бьют по нашим окопам, прощупывают все подозрительное пулеметным огнем. У нас уже потери. Но, несмотря ни на что, мы по-прежнему ведем прицельный огонь по приборам наблюдения танков, по автоматчикам. С фланга группа Дышинского бьет по немцам, которые пытаются укрыться за танками. И враги вынуждены залечь, втиснуться в землю, даже не пытаются подняться в рост или сделать перебежку.
— Бить только по пехоте! — прокричал нам и, не останавливаясь, побежал дальше связной ротного.
— А мы что делаем? Мы только так и бьем, — ворчал Канаев, вставляя в автомат очередной магазин.
Юра от меня стоял слева. С первых же минут боя наши действия стали точно скоординированными. Мы оба работали почти синхронно. Одновременно вели наблюдение за противником, били короткими очередями по пехоте. Урывками мне иногда удавалось видеть лицо товарища, то напряженно-злое, когда он вел огонь, то радостно-оживленное, когда казалось, что его пули достигали цели. Признаться, в этой кутерьме боя разве разберешь, кто стреляет по той или другой группе пехоты и достигает успеха?
Важно другое — чтобы после выпущенной очереди враги уже не поднимались, не подавали признаков жизни.
Самое примечательное, что я заметил, наблюдая за Юрой, — он не обращал на меня никакого внимания. Канаев жил своей жизнью, лишь иногда отвлекался и, поворачиваясь ко мне, бросал быстрый, смеющийся где-то про себя взгляд и, наклонившись, кричал:
— Ну как, даем им огоньку, черт побери?! А ты чего не стреляешь?
— Я стреляю!
— «Стреляю»! — передразнивал он меня и снова, прильнув к автомату, очередь за очередью посылал по врагу. — И не дергайся! Торопливость знаешь где нужна?
Я смотрел на него и завидовал. Если мои мысли и чувства порой еще путались, спорили, то вокруг я видел людей, которые дружно, сообща делали одну работу. И я подумал, что на таких Канаевых, Серовых, Кононовых и других и земля наша держится.
По-видимому, у меня было бледное растерянное лицо, коль Канаев ехидно спросил:
— Дрожишь?
Я смотрел в прищур глаз Юры, видел, как вверх, в мою сторону, как горох, летят стреляные гильзы, и восхищался его неукротимой энергией, живостью, какой-то неведомой мне легкостью и силой.
— Их бить и бить надо, а не дрожать перед ними! — И в следующий миг лицо Канаева стало сосредоточенным, злым, по пыльной щеке пролегли грязные потеки пота. — Живы будем — не помрем, — оборачиваясь ко мне, повторял он излюбленную свою фразу и снова, сливаясь с автоматом, стрелял одиночными — не для экономии, а так точнее. Бил скупо, расчетливо. И я догадывался, на что намекал Юра — наши отношения с противником предельно просты — или мы его, или он нас!
В коротких перерывах в стрельбе я иногда смотрел и на соседей слева и справа и видел, что там тоже работали.
Уже несколько часов длился бой. Желтым пятном угадывалось на небосводе солнце, воздух дрожал от зноя, горизонт терялся в мутной дымке. Пелена из дыма, копоти и пыли по-прежнему висела в воздухе, и трудно было разобраться: что сейчас — день или ночь?
На этот раз фашисты, по-видимому, принялись за нас основательно. Мы были у них бельмом на глазу. Даже все повидавшие сталинградцы и те, казалось, готовы были потерять самообладание.
А время шло. И еще несколько раз устремлялись вражеская пехота и танки на наши позиции. Выстрел — разрыв, выстрел — разрыв. И все это с близкого расстояния. Казалось, этому не будет конца. Как приклеенное, висело на небосводе жестокое солнце. Будто время и все вокруг остановилось, чтобы равнодушно созерцать эту сатанинскую пляску огня, металла и нечеловеческую ярость.
Немецкие автоматчики, попав под перекрестный огонь с фронта и фланга, начали отбегать, отползать. Но стальная армада по-прежнему остервенело продолжала извергать град снарядов и пулеметных очередей.
Смотрю на Канаева — он совсем почернел. Губы спеклись и потрескались. На лбу прорезалась морщина. Лицо грязное, в пыли и копоти. Зло сверкают только белки глаз да зубы. Но даже сквозь эту грязную маску замечаю сосредоточенное, почти отрешенное выражение его лица.
— Ничего, брат, выдержим, — то ли подбадривая меня, толи успокаивая себя, цедит Юра, наблюдая сузившимися, точно щелки, глазами за медленно приближающимися, вернее, почти топтавшимися на месте танками.
Но это был не тот Юра, что несколько часов назад. Куда девались его остроты, бесшабашность? Со мной рядом стоял солдат. Война вторглась в судьбы людей не только на фронте, но и в тылу. И если он еще мало хлебнул горя здесь, на передовой, то в тылу, да под немцем, в период оккупации, повидать успел многое. Недаром однажды, коснувшись в разговоре событий тех горестных дней, он после долго сидел молча, отрешенно, и только мускулы нервно сжимались и до боли в зубах перекатывались желваки на его худощавом лице.
По-прежнему стояла одуряющая духота, но день уже клонился к вечеру. Нас мучила жажда. Особенно когда наступали короткие передышки. Хоть бы глоток воды! Во рту сухо, на спекшихся губах — соль! Я облизывал потрескавшиеся от жары губы, и в моей памяти всплыл колодец в родном рязанском селе Сараи. Его давным-давно вырыл мой дед Матвей. Вспомнил я высокий журавель, обомшелый сруб из дубовых плах, уходящий вниз метра на четыре, откуда всегда тянуло свежестью, даже холодом, с блестевшим внизу зеркальцем воды, в которое с любопытством заглядывали проплывавшие в вышине облака. Дом наш стоял на большаке, и редко кто, проезжая или проходя мимо, не отведал бы водицы и не похвалил ее. А она была по-росному необыкновенно чиста и холодна и какая-то хрусткая. От ее ледяного ожога иголками кололо в горле, но не было сил оторваться от большой медной кружки — так хотелось испить ее до дна...
