Подоспели выборы в районные думы. Нужно произвести первую перекличку, первый подсчет сил. Идут бурные митинги, все партии мобилизовали свои силы.
Воскресенье. Митинг в поселке. Из города приехали агитаторы Магжик и Бобинский. Знаем: польские социал-демократы, но примыкают ли они к нам?
Председательствует Грицевич. Мягко выговаривая слова, слегка растягивая согласные, он говорит застенчиво и немного сбиваясь, но собрание ведет отлично.
— Какой партии? — спрашивает у желающего выступить Магжика.
Тот заминается.
— Докторшу, докторшу! — слышны возгласы.
— Послушаем раньше, что скажут гости! — кричу из толпы.
Магжик и Бобинский переглядываются. Их удивляет организованность и дисциплинированность собрания, они боятся попасть впросак, они тоже просят выступить меня.
Начала со случая, который произошел после возвращения из Финляндии.
На Николаевском вокзале мне попался старый московский извозчик, сохранивший исконную традицию — беседовать с седоками.
Старик одинок, единственный сын в армии.
— Думали, после заварушки вернется. Не тут-то было. Опять воюет, и конца не видать. Убьют парня, ох, убьют, ироды! Пойдешь на старости с протянутой рукой. Как пить дать, пойдешь. Житья и сейчас нету. К овсу не подступиться, солома — и та гнилая. А дальше что? Говорят, еще хуже будет!
За разговором незаметно добрались до Сухаревой. На повороте заметили отряд человек в десять с шашками наголо. Солдаты вели трех молодых парней, с виду рабочих.
— Кого это ведут, дедушка?
— А кто их знает! Может, воры, может, разбойники, а может, большевики, — говорит старик, польщенный вниманием.
— Большевики? Что за люди такие?
Извозчик поворачивается на сто восемьдесят градусов и недоуменно глядит мне в лицо:
— Не знаешь? Да ты откелева? Не из лесу ли, родимая? Кто такие большевики? — И, почти задохнувшись, поясняет: — Это те, что против войны, чтобы, значит, сейчас замирение. От немцев, говорят, шпиены!
— Не хотят войны? Понимаю. Чтоб мир? И за это в тюрьму?.. А ты хочешь войны? Сейчас только клял наступление и богачей, которые цены на хлеб и на овес вздувают. И сына ждешь, чтоб домой вернулся. Выходит, ты первый большевик и есть, дедушка?..
— Помилуй бог! — крестится извозчик, испуганно озираясь по сторонам.
Тут уже инициатива переходит ко мне. Извозчик теперь знает, кто такие большевики, чего они хотят, за кого борются. Оглянулась — едем не по Чугунному мосту, через который мне прямая дорога в Замоскворечье, а по Крымскому.
— Куда везешь, дедушка?
— Хочу тебя в наш извозный трактир доставить, чтобы всему народу объяснила!
Толпа сначала притихла, а потом, поняв, куда клоню, начала дружелюбно посмеиваться. Разъясняю сущность корниловщины, перехожу к военной опасности, к бонапартизму, к предательству Керенского. И в конце:
— Сами решайте, за кого голосовать!
Грицевич объявляет, что в поселке есть большевистская ячейка и ведется запись в Красную гвардию.
Приехавшие товарищи отказываются от выступления:
— За нас уже все сказано.
В бараке у меня заседание ячейки.
— Откуда вы? Почему вас никто не знает? — спрашивает Бобинский. — Как в такой короткий срок ячейке удалось обработать массу? Мы ошеломлены! Месяц назад нас чуть не избили за одно слово против Керенского. Уверены ли вы в результатах предстоящего голосования в районные думы и Учредительное собрание?
Наутро меня вызывают в Рогожско-Симоновский райком партии. Секретарь райкома, старая большевичка Р. С. Землячка, проверяет мои партийные документы, недоверчиво разглядывает мое лицо и хорошо сшитое платье.
— Приходите вечером на заседание, — говорит она, немного подумав. — Увидите партийный актив. Привлечем вас к работе будущей управы, в которой, вероятно, получим большинство.
— Нет, нет, мне нельзя. Теперь нельзя, — испуганно возражаю я. Но под ее недоуменным и чуть недружелюбным взглядом тут же меняю решение:
— Хорошо!
3
Ночь. Настя, санитарка больницы, спит в большой комнате на диване. Я — в маленькой, рядом. Большое окно, от земли до половины стены, кажется темным изнутри и очень заметным снаружи. Это делает комнату жуткой, не похожей на дневную. Черный четырехугольник окна давит, опустошает, ослабляет волю.
Ночь пробуждает далекие первобытные инстинкты, рождает ощущение опасности, желание прижаться к надежному защитнику, к главе семьи, к мужчине.
Не спится. Тоскливо и страшно. Невыносимая боль вихрем проносится по спинному мозгу. Ударяет в голову. Несколько капель опиума облегчат страдание, но это пагубно для ребенка. И я терплю. Как маятник, хожу взад-вперед по своей клетушке.
Тяжело. Хочется только одного: услышать голос мужа.
Телефон — в конторе, через три барака.
Станция долго не отвечает, но наконец дает нужный номер.
Сейчас он поднимется. Легким прикосновением кончиков пальцев тронет уголки глаз. (Мой сынок перенял жесты отца, хотя никогда их не видел. Когда я спрашивала, почему, просыпаясь, он трогает уголки глаз, ребенок отвечал удивленно: «Ну как же, мамуся? Надо вынуть сон».)
Сейчас раздастся мягкий, чуть приглушенный голос мужа. Вижу его, как в первый день нашей встречи, когда он зашел ко мне в комнату окраинной петербургской гостиницы. В солдатской гимнастерке, в чистых сапогах без блеска, с сияющим взглядом вразлет посаженных глаз…
Над деревьями кладбища начинает белеть небо.
Успокоенная звуком родного голоса, еще больше уверенная в своей правоте, возвращаюсь в барак.
Снова мысленно говорю с мужем, читаю последнее письмо:
«Ты решила уйти. Да будет тебе легка жизнь. Иди твердо, не сгибаясь. Ты — сильная, сильней меня, но разве можно было так обидеть! Ушла не простясь».
Ненужные образы. Жалкие слова.
4
Московский пролетариат «голоснул» решительно. В семи крупнейших районах Москвы мы имеем подавляющее большинство. Симоновский район с такими рабочими центрами, как «Динамо», «Бари», АМО, — один из первых. Подтянулся и Калитниковский поселок. Тысячи беженцев организованно опустили пятый номер[3].
Пробовали меньшевики распространить четвертый, да неудачно. Мы провели хорошую подготовку.
Выборы.
Две старухи разматывают свои тряпки и долго ищут что-то на груди, вызывая веселый интерес окружающих.
— Ладанка там, бабушка, запрятана аль мощи? — смеется молодой парень.
— Кому бабушка, а тебе мамаша! Что запрятала, то найду, — огрызается старуха. — А за твоих чертовиков голоса не подам. На них божья троица есть. — И она осторожно разглаживает листок с красноречивой тройкой.
