– Ой, Евдокия, сын-то у тебя темный!
Повторялось все то, что уже было испытано в детстве.
Как ни трудно было слепому юноше бывать на людях, он больше не прятался от них, как в детстве, – старался помогать матери по дому и даже ходил с отцом в поле. Кто знает, быть может, он надеялся найти себе дело в родной Обуховке. Но чем ближе он узнавал жизнь в деревне, тем больше понимал – здесь не то что слепому, но и зрячему прокормить себя трудно.
Главной бедой этих мест было безземелье. Большая часть земли принадлежала крупному собственнику графу Орлову-Давыдову. Граф отдавал ее в аренду по грабительской цене: десятина – двадцать два рубля. Большинству крестьян это было не по карману, и они занимались отхожим промыслом, уходили в города, на шахты.
Не всем хватало места в деревне. Тесно становилось и в избе Якова Ерошенко. Нила и Александр завели уже свои семьи. У Якова было много хлопот, а тут еще прибавились новые – нужно было пристроить к какому-нибудь делу "темного" Васю. И отец все чаще посматривал на скрипку сына.
Однажды юношу позвали в дом управляющего имением Алексея Александровича Пермейского. Праздник был тогда какой-то, или просто Пермейские давали бал, но только по обширным владениям графа Орлова-Давыдова разъезжали тройки и собирали "чистую" публику – учителей, купцов, попов. Пригласили туда и Василия Ерошенко: захотели послушать его скрипку.
На балу Ерошенко чувствовал себя одиноко. Лилось дорогое французское вино, слышались шутки и смех, скользили по паркету пары, а он стоял на возвышении, прижав плечом скрипку, и играл, играл. Никто не заговорил с ним, для всех он был просто слепым музыкантом. Ему все казалось, что у ног его звенят пятаки, словно это был не бал, а ярмарка.
Глубокой ночью, ни с кем не попрощавшись, Ерошенко ушел. Это было уже дерзостью необыкновенной. Пермейский послал за ним вдогонку верхового. Спрятавшись в поле, Василий услышал цокот копыт.
А наутро Яков Васильевич пошел к Пермейским извиниться за сына. С тех пор в деревне стали поговаривать, что Вася не в себе, странный какой-то. И отец оставил сына в покое: пусть сам решает, что будет делать, чем займется.
Отчего не хотел Вася стать сельским музыкантом?
Ведь знал же он, что в деревне для него не было тогда другого занятия. Или, может, ему, десять лет учившемуся нудной профессии щеточника, вообще опостылела любая работа? Нет, он уважал крестьянский труд. Об этом писал в "Утиной комедии" Лу Синь: "Ерошенко… считал, что каждый должен доставать себе пищу собственным трудом; и всегда утверждал, что женщины должны разводить домашний скот, а мужчины – обрабатывать землю. Когда ему случалось встретить знакомого, он уговаривал его сажать во дворе капусту. Жене Чжун Ми советовал разводить пчел, кур, свиней, коров, верблюдов…" Но труд на земле был недоступен для слепого. И он страдал, когда его, крестьянского сына, пытались превратить в попрошайку.
Той весной к Василию пришла любовь – первый раз в жизни. Деревенская девушка Клава была и глазами его, и сердцем, и помогла слепому еще глубже войти в мир поэзии.
Много дней провели они в лесу, на мельнице у запруды, возле реки, на болотце Муховеньке – посреди вода, по краям трясина. Возле болота рос рогоз, стебли которого охотно ели мальчишки. Клава срывала цветы. И плела из них венки. Вскоре Василий сам мог отыскивать и чабрец-траву с мелкими сиреневыми цветами, и выбоины на деревьях, где дятел искал червячков; узнавал птиц по голосам и на ощупь находил тропу через трясину, где тонули иногда коровы.
Деревенская идиллия? Но для слепого Васи Ерошенко это был первый "лесной университет". Впоследствии, переводя его пьесу "Персиковое облако", Лу Синь изумлялся, как это слепой мог населить ее таким множеством сказочных персонажей – животных и растений. Конечно, к тому времени Ерошенко успел побывать и в садах Японии, и в джунглях Индии, и на равнинах Таиланда. Но прежде – была Обуховка, вот эта Муховенька и девушка Клава, научившая его понимать родную природу.
Как дерево рождается из семени, так и "слепой русский поэт Ерошенко" (как называл его Лу Синь) вышел из Обуховки. В далеком Пекине помнилась ему Муховенька на закате солнца. Он жаловался Лу Синю, что в Пекине даже лягушек нет ("Лягушачье кваканье!" – мечтательно восклицал Ерошенко). А за этим стояла его тоска по Обуховке: мол, в лягушках ли дело, если он хочет быть дома.
Родина незримо присутствует во всех произведениях слепого писателя. Читая его сказки, поражаешься упорству, с каким герои Ерошенко стремятся в край счастья и мечты, в страну радуги. Автор пишет: нужно только ступить на разноцветный мост и пройти по нему до конца… Ничто – ни вечная ночь, ни горе и невзгоды бродячей жизни не могут остановить его на пути в выдуманную им страну радуги. И все потому, что вырос он в тех местах, где верили, что радуга жива и в плохую погоду – просто она прячется в туче. Нужно дождаться хорошего дня, подкараулить, когда "радуга из колодезя воду пьет", загадать желание, и оно непременно сбудется.
Обуховка подарила ему целый мир. Здесь на темном небе лежали большие звезды: тусклая звезда – грешная душа, та, что блестит, – святая; тянулся по небу Млечный путь – дальняя дорога в Киев. Здесь в пятницу нельзя было пылить, а на Параскеву – прясть, на Троицу – белить холсты, а на Ивана Постного – есть яблоки. "И хотя наша деревушка была очень мала, головы ее немногих жителей были забиты таким количеством страхов, предрассудков и суеверий, что их, пожалуй, хватило бы на население какого-нибудь огромного города". Так писал Ерошенко много лет спустя.
Все будет в его жизни – под его пером оживут индийские, бирманские, чукотские сказания. Он органично воспримет чужое, потому что в нем вечно жило свое, русское: тихие обуховские вечера, поверья курского люда, леса, болота, реки – милая сердцу родина.
…Признаться, труднее всего было найти материал о детстве и юности героя. Сам Василий Ерошенко почти не оставил воспоминаний о том времени (если не считать небольших по объему записок); свидетелей той его самой ранней поры уже почти не осталось. Да и много ли примечали они за никому тогда еще не известным слепцом, простым парнем? Документы? Но что могут сказать они, если нас интересует внутренний мир героя, "биография его души"?
И все-таки свидетельства той поры сохранились – это те, увы, немногие произведения Ерошенко, где, переплетая фантазию и быль, он говорит о своей родине и о себе. Такой, удивительно русской по духу, является его написанная по-японски в 1922 году в Китае "Зимняя сказка". Первая половина ее относится как раз к тем временам, о которых мы ведем рассказ.
"…Было это давно, лет десять назад, – писал Ерошенко, – Жил я тогда в небольшой деревушке…
