В это время — март 1918 года — уже можно было понять, с какой разрушительной силой воздействовали эти ненормальные условия новой жизни на души людей. В них поселился страх, люди перестали доверять друг другу. Между ними пролегла ледяная стена молчания.
Посылая письмо с Мамонтом Дальским, давним своим знакомцем и другом, Шаляпин предупреждал Иолу Игнатьевну: «С Дальским о политике не говорите (это ненужно), примите его любезно и окажите ему внимание».
Теперь Шаляпин старался не доверять никому. Пройдет совсем немного времени, и он напишет Иоле Игнатьевне: «Прошу тебя и вас всех вообще быть крайне осторожными и ничего не говорить о политике даже с нашими друзьями и знакомыми. Потому что вообще ничего не известно, что у кого в душе».
В это время связь между Шаляпиным и его семьей была почти прервана. Телефон использовался только на военные нужды, и обывателю было к нему не подступиться. Письма и записки передавались с оказией. Почта не работала. «Сейчас в России никто ничего не хочет делать», — сокрушался Шаляпин.
Он кратко сообщал о себе: «Здоров. Много очень работаю». Пытался казаться спокойным, хотя чувствовалось, что «новые порядки» уже начали раздражать его: «С каждым днем жизнь становится труднее и труднее. Частная торговля запрещена, и, вероятно, скоро придется ходить в общественные столовые». Но, кажется, такая перспектива его устраивала мало…
Вновь и вновь он возвращается к мысли об отъезде. Он надеется, что по окончании гражданской войны они все уедут отсюда и будут жить спокойно. Несмотря на свои социал-демократические взгляды и близость к революционерам, Шаляпин ничего так не ценил, как обыкновенную достойную человеческую жизнь, и проститься с ней навсегда ради каких бы то ни было высоких целей и идеалов было для него немыслимо. «…A пока мужайся и не отчаивайся, — успокаивал он Иолу Игнатьевну. — Нужно еще потерпеть». И они терпели…
В апреле 1918 года Шаляпин сообщил Иоле Игнатьевне, что он вернулся в Мариинский театр, откуда его изгнали в самом начале революции за его независимую позицию. Некоторое время Шаляпин с успехом выступал в Народном доме в Петрограде, но без него дела в Мариинском театре пошли настолько плохо, что дирекции пришлось смирить свою гордость и пойти к нему на поклон. Шаляпина приглашали в театр не только как артиста, но и как «духовного руководителя художественной частью». Ему также предложили возглавить Большой театр в Москве, но Шаляпин отказался, боясь «всяких московских пройдох и тамошних интриг». Москва по-прежнему оставалась для него вражеским городом.
Жизнь в Москве между тем действительно становилась все тяжелее. Из Петрограда Шаляпин советовал Иоле Игнатьевне крепиться и беречь свое здоровье, но и сам он начинал серьезно задумываться о будущем. Деньги стремительно обесценивались, и Шаляпин боялся, что вскоре он будет не в состоянии прокормить своих детей. Пока же он мог посылать им часть продуктов, заработанных в качестве гонораров за выступления. Времена изменились: теперь ему платили мешками с крупой или мукой, буханками хлеба или маслом — и он радовался этому!
Но продуктов все же катастрофически не хватало. Началась «„эпоха бесконечных голодных очередей“, „хвостов“ перед пустыми „продовольственными распределителями“, эпическая эра гнилой промерзшей падали, заплесневелых хлебных корок и несъедобных суррогатов» (Ю. Анненков). Иола Игнатьевна должна была проявлять чудеса изобретательности, чтобы спасти детей от голодной смерти. Не менее страшным врагом был и холод. Дров не было. Топили всем, что попадалось под руку — разбирали заборы, школьные парты, мебель, жгли книжные полки и книги, «книги без конца и без меры». «Это был праздник всесожжения. Разбирали и жгли деревянные дома. Большие дома пожирали маленькие. В рядах улиц появились глубокие бреши. Как выбитые зубы, торчали отдельные здания. Появились искусственные развалины…» — вспоминал живший в Петрограде В. Шкловский, но эта картина была не менее характерна и для Москвы. Зимы 1918 и 1919 годов выдались на редкость суровыми. Полуголодные люди сидели в своих холодных, не отапливаемых домах при свете свечей (электричество не работало) и боялись выйти на улицу, где их ожидали грабежи или обыски вооруженных солдат…
В Петрограде Шаляпин просыпался посреди ночи. Ему снился запах только что испеченного хлеба… «Мертвая, глухая тишина, — вспоминал он в книге „Маска и душа“. — Вглядываюсь через окно в темноту ночи. На проволоках телеграфа густо повис снег… Блокада!..»
Но несмотря на голод, холод и нищету, именно в эти тяжелые годы неожиданно с особой силой и яркостью раскрылись удивительные стороны шаляпинской души. Именно в это время, когда всем в глаза смотрела смерть, когда не существовало больше никаких условностей и люди значили только то, что значили, — «Кто же тогда в России стыдился дырявых сапог?» — напишет впоследствии этот всемирно известный артист, — Шаляпин показал себя чутким, добрым, отзывчивым человеком. Его отношение к своей семье, оказавшейся отрезанной от него в другом городе, поражало какой-то особенной трогательностью, удивительной внимательностью и заботой.
Ко всем ужасам происходящего Шаляпин относился стоически. Единственное, что его по-настоящему беспокоило, так это дети. Он боялся, что они не получат нужного образования, и просил Иолу Игнатьевну приложить все силы к тому, чтобы дети учились. Но разве нужно было просить об этом Иолу Игнатьевну? Она и так делала все возможное (а часто и невозможное), чтобы поставить детей на ноги.
Между тем большевики на фронте терпели поражения. Можно было надеяться, что вскоре их власть падет. Но пока в Москве и Петрограде они продолжали обрушивать на головы людей всевозможные репрессии.
В сентябре 1918 года под впечатлением недавно пережитого Шаляпин пишет Иоле Игнатьевне: «Дней пять тому назад в четыре часа утра у меня был произведен обыск в моей квартире по ордеру местного районного совдепа. Конечно, у меня ничего не нашли, потому что ничего и не было, но взяли у меня двенадцать бутылок вина, старые игральные карты и револьвер, несмотря на то что я имею на него разрешение (оказывается, недействительное). По этому и по поводу других всяких обстоятельств приходится все время хлопотать, ходить по разным учреждениям и проводить там немалое время. Вот и сейчас я сижу и сдаю свой дом комиссару — дом мой конфискуется, кажется, так же как и твой московский, — мне предложено было заплатить 18 000 рублей, которые я не заплатил, потому что откуда же их взять, все же отняли. Конечно, это все меня мало беспокоит, ведь я жил и без домов, но что меня угнетает, так это шатанье по разным совдепам с разными заявлениями и всякими хлопотами — я этого терпеть не могу…»
