— А где?
— Девочки мои, не все сразу. — Сергей поднялся, потрепал голову склоненной над рисунком Али, вышел на балкон, вдохнул полной грудью. — Все прекрасно устраиваются. У меня место в общежитии, называется Свободарня — чудесные крошечные каютки, разделенные перегородками, недостающими ни до потолка, ни до пола. Но зато есть тумбочка! А вы будете жить на даче рядом с Прагой. Там дешевле, чем в городе. Все русские устраиваются так. Прекрасные люди! Вы подружитесь.
Сергей рассказывал о жалкой конуре в общежитии, которую считал вполне комфортабельным жильем. О красоте Праги… О новых прекрасных знакомых… Он постоянно сталкивался с взглядом Марины, в ее глазах нельзя было не заметить тонущие под слоем льда попытки изобразить заинтересованность. Как хорошо он знал этот Маринин взгляд — напряженный, отсутствующий. Такой бывает, когда гости засиделись и никак не понимают, что давно надоели хозяевам. И верно — скучно слушать про какие-то правительственные программы, если и мысли, и чувства заняты другим!
Сергей стал рассказывать о музеях и театрах Праги, но взгляд жены не теплел. Когда, воскликнув:
— Как же я соскучился! — он попытался обнять Марину, она отстранилась:
— Пора спускаться к обеду. Нас ждут мои новые знакомые, ты им понравишься.
В «Прагердиле» Сергея встретили дружески, жали руки, задавали множество вопросов.
Марина отошла к другому столику, и по тому, как она говорила с сидевшим там молодым солидным мужчиной, — надменно вскинув голову, опуская на засверкавшие глаза темные веки, Сергей понял, что это не простой разговор, а нынешнее, весьма горячее увлечение. Вспыхнула боль и жалость к себе: жил Мариной 5 лет, прошел с ее именем немыслимые испытания, «спешил, летел, дрожал, вот, думал, счастье близко…» — да, именно, как Чацкий, — наивный, обманутый, доверчивый влюбленный чудак… А она? Ждала, писала потрясающие стихи и всего за несколько дней, пока он задержался в Праге, «загорелась» другим! Почему? Ведь он переполнен любовью, нежностью, впечатлениями, которыми немедля нужно поделиться. Сердце забилось, кончики пальцев заледенели. Бушевавшая только что радость сжалась в комочек, как измятый трамвайный билет. И улетела. Сергей сумел отступить и принять установленную Мариной дистанцию.
— Сережа, идите к нам, это мой издатель. У «Геликона» интересные проекты. Садитесь сюда.
Они сидели рядом: несколько смущенный Вишняк, роман которого с Мариной находился в самом разгаре, Сергей Яковлевич — похудевший, помолодевший — совсем мальчишка, и темнолицая Марина Ивановна — строгая, взрослая, с сединой в волосах. Аля перенесла за столик Геликона свой десерт — малиновое желе и сосредоточенно ковыряла его дрожащее круглое тело ложечкой. Она уже понимала, что Марина почему-то любит этого сонного, равнодушного господина больше, чем папу! И Сережа все понял, увял… Только бы не заплакать! Не кинуться к Сереже.
— Вот и отлично, что мои девочки будут под опекой друзей, — Сергей поднялся, завершив обед. — К сожалению, мне надо ехать в Прагу.
— Папочка, так скоро? Ты обещал сходить со мной в парк аттракционов… А мне так хотелось! — Аля теперь могла зареветь и повиснуть на шее отца. — Я тебя очень люблю.
— А я тебя — очень-очень-очень! Не горюй, Бегемотик. Мы туда еще сто раз пойдем…
Девятилетняя Аля подозревала о чувствах матери. Когда Марина водила ее в гости к тете Соне поиграть с обезьянкой, тетю Соню не любила. И зря эта Соня всегда выставляла блюдо с пирожными. Аля заявляла с некоторым вызовом: «Я не ем сладкого!» Ее сердечко, еще мало понимавшее в сложностях взаимоотношения Марины с «друзьями», было чутким барометром всех изменений ее настроения. И теперь она видела, что Марина увлечена чувствами к Вишняку и уже «дышит воздухом трагедии», примеряя самые жестокие финалы разрыва порочной страсти. Ведь горький дым «порочности» она изначально включала в пожарище своих страстей.
Ах, с откровенного отвеса —
Вниз — чтобы в прах и в смоль!
Земной любови недовесок
Слезой солить — доколь?
«Балкон» и несколько других стихотворений, написанных в Берлине, обращены к Абраму Григорьевичу Вишняку, владельцу издательства «Геликон». Кратковременный и бурный роман. Встречи, письма, стихи. Марина выдавала полный накал чувств. Но и на этот раз поиски любви-Души оказались тщетными, и Аля почувствовала это, кажется, раньше матери. Она записала в детском дневнике: «Геликон всегда разрываем на две части — бытом и душой. Быт — это та гирька, которая держит его на земле и без которой, ему кажется, он бы сразу оторвался ввысь, как Андрей Белый. На самом деле он может и не разрываться — души у него мало, так как ему нужен покой, отдых, сон, уют, а этого как раз душа и не дает. Когда Марина заходит в его контору, она — как та Душа, которая тревожит и отнимает покой и поднимает человека до себя…»
Встреча с Душой оказалась стремительной — быстротечной: едва дотянула до полутора месяцев. Затем промелькнула пылкая, полная самоотречения дружба с Андреем Белым. Он только что разошелся с женой и разбитый, больной, ждал в Берлине возвращения на родину. Отношение Марины к Белому, само имя которого внушало почтительное уважение, было лишено какого бы то ни было самолюбия, ревности, претензий. Она подставила дружеское плечо странному человеку средних лет, чудаку, страдающему депрессией, вызывающему недоумение «нормальных» людей, а не знаменитому писателю. Она любила Дух Поэта, представший в его земной оболочке, — какие же претензии могут быть к Духу?
27 июня в жизни Цветаевой произошло событие, осветившее ее жизнь на годы. Из Москвы Эренбург переслал ей письмо Бориса Пастернака. Удар молнии, озарение и первый вопрос, как они — почти близнецы по духу — могли не узнать друг друга, мельком встречаясь в Москве? Они обменивались незначительными репликами на литературных вечерах, слышали стихи друг друга — и остались равнодушны. Пастернак даже заходил к Цветаевой в Борисоглебский — приносил письма от Эренбурга… На похоронах Скрябиной она шла с ним рядом… Она не отнесла его к категории интересных объектов, и он не обратил внимания на Цветаеву, «оплошал и разминулся» с ее поэзией, как сказано в его первом письме. Теперь он прочел второй сборник «Версты», был потрясен и признавался, что некоторые стихи вызывали у него рыдания. «Меня сразу покорило лирическое могущество цветаевской формы, кровно пережитой, не слабогрудой, круто сжатой и сгущенной, не запихивающейся на отдельных строчках, охватывающей без обрыва ритма целые последовательности строф развитием своих периодов».
