К концу августа у Моне не осталось красок, и он не мог продолжать работу. Базиль, видимо, не мог помочь ему в достаточной мере, потому что заложил собственные часы. Что же касается Ренуара, то ему приходилось не лучше. Он был в долгу у торговцев, и у него не хватало денег на марки для писем Базилю. „Мы едим не каждый день, — писал он ему, — но, несмотря на это, я счастлив, потому что, когда дело касается работы, Моне — превосходная компания", но тут же добавлял: „Я почти ничего не делаю, так как у меня мало красок".[313]
Невзирая на свое безнадежное положение, Моне не терял веры, и Ренуар впоследствии с благодарностью вспоминал о том, что Моне вселял в него мужество каждый раз, когда он был готов впасть в отчаяние.[314] Оба друга часто вместе посещали „лягушатник" — купальню на Сене, неподалеку от ресторана Фурнез в Буживале, где река с лодками и веселыми купальщиками представляла привлекательный мотив. Но работу снова пришлось прервать, и в конце сентября Моне в письме к Базилю сообщал: „У меня остановка из-за отсутствия красок… Только я один в этом году ничего не сделаю. Это заставляет меня злиться на всех. Я завистлив, зол, я вне себя. Если бы я мог работать, все бы шло хорошо. Вы пишете, что не 50 и не 100 франков могут меня выручить. Возможно, но если вы так считаете, то мне не остается ничего другого, как разбить голову об стену, потому что в ближайшем будущем я не смогу предъявить прав ни на какое состояние. Есть у меня мечта — картина „Лягушатник". Я сделал для нее несколько плохих этюдов, но это мечта. Ренуар, который провел здесь два месяца, тоже хочет писать такую же картину".[315]
Изучение воды играло важную роль в развитии стиля Моне и его друзей. В 1869 году Моне написал картину — женщина, сидящая на берегу реки; основной интерес этой картины заключался в передаче отражений в воде. Так же как снег позволил художникам исследовать проблему теней, изучение воды давало превосходную возможность наблюдать отражения и рефлексы. Это подтверждало их уверенность в том, что так называемый локальный цвет в действительности является чистой условностью и что каждый предмет раскрывает глазу цветовую гамму, обусловленную его собственным цветом, его окружением и атмосферными условиями. Более того, изучение воды давало повод к изображению неоформленных масс, оживляемых лишь богатством нюансов, и больших поверхностей, фактура которых требовала применения живых мазков.[316]
Моне уже широко использовал живые мазки, так же как и Ренуар, который в своем этюде „Лето", выставленном в Салоне 1869 года, ввел на заднем плане большие точки, изображающие листья. В „Лягушатнике" оба друга использовали быстрые мазки, точки и запятые, чтобы передать сверкающую атмосферу, движение воды и позы купающихся. То, что официальные художники сочли бы „эскизностью", — выполнение всего полотна без единой определенной линии, использование мазка как графического средства, манера компоновать поверхности исключительно при помощи мелких частиц красочного пигмента различных оттенков — все это стало теперь для Моне и Ренуара не только практическим методом реализации их намерений, это стало необходимостью, если они хотели сохранить вибрацию света и воды, впечатление движения и жизни. Их техника была логическим результатом их работы на пленере и их стремления видеть в предметах не детали, которые им были знакомы, а целое, которое они ощущали. Если манера выполнения у Моне была шире, чем у Ренуара, то краски его еще были непрозрачными, тогда как Ренуар использовал более светлые краски и более тонкий мазок.
Недели, проведенные вместе в Буживале, положили основу настоящему творческому содружеству этих двух художников. Писали ли они одни и те же цветы в одной и той же вазе, ставили ли мольберты перед одним и тем же мотивом, — Ренуар и Моне годами работали вместе, обращаясь к тем же самым сюжетам, чаще, чем все другие члены их группы. И в этом творческом общении они выработали стиль, который также по временам сближал их друг с другом больше, чем с остальными.
Моне и Ренуар расстались в октябре 1869 года, после того как каждый из них написал по нескольку этюдов „Лягушатника". Моне отправился в Этрета, затем в Гавр и в ноябре вместе с Камиллой и маленьким Жаном обосновался неподалеку от Парижа в Сен-Мишеле, близ Буживаля. Ренуар присоединился к Базилю, который только что снял новую мастерскую в Париже на улице Кондамин, в квартале Батиньоль, вблизи кафе Гербуа.
Базиль тоже посвятил летние месяцы изучению купающихся на пленере, но в его большом полотне „Летняя сцена" („Купальщики") фигуры еще недостаточно объединены с пейзажем, потому что художник выполнял не всю картину на открытом воздухе и, используя более или менее гладкий мазок для тел купальщиков, употребил мелкие, живые мазки для травы, деревьев и воды, чем нарушил единство композиции. Базиль сейчас задумал написать обнаженную фигуру в своей мастерской, комнате, которая так нравилась ему, что он уже однажды сделал ее сюжетом картины, изобразив в большом ателье несколько своих друзей. Но в противоположность Фантену, имевшему обыкновение чуть ли не торжественно группировать свои модели, Базиль попытался показать их с той непринужденностью, которая царила в его обители. В то время как Метр играет на пианино, Золя перегнулся через перила лестницы, разговаривая с сидящим на столе Ренуаром, Мане рассматривает поставленную на мольберт картину, Моне, стоя за ним, курит и наблюдает, а Базиль с палитрой в руках стоит рядом с ним. После того как Базиль закончил портреты друзей, Мане взял в руки кисти своего друга и сам придал портретное сходство его изображению.[317]
В мае 1870 года Базиль оставил свою мастерскую на улице Кондамин и перебрался на другой берег Сены, чтобы поселиться на улице де Бозар, в том же доме, где была мастерская Фантена. Ренуар не последовал за ним на противоположный берег Сены. В то время как Базиль переезжал из района кафе Гербуа, в этом заведении появился новый гость. Марселен Дебутен был странным и забавным человеком — живописец, гравер и писатель, но главным образом представитель богемы. Неопределенно аристократического происхождения, он умудрился промотать солидное состояние и жил в огромном замке в Италии, пока долги не вынудили продать его.
Пьеса его была принята Французским театром, и он сохранял превосходное чувство достоинства, несмотря на свои более или менее романтические лохмотья. Полный оригинальных идей и сведущий во многих отраслях знаний, он мог блистать в обществе, особенно если ему удавалось разражаться монологами. Его присутствие высоко ценили в кафе Гербуа.[318]
