Писсарро. Дилижанс в Лувесьенне. 1870 г. Лувр. Париж
В первый раз Базиль пользовался некоторым успехом. „Я в восторге от моей экспозиции, — писал он своим родным, — моя картина очень хорошо помещена, все ее видят и все о ней говорят; правда, больше говорят плохое, чем хорошее, но, во всяком случае, я стал объектом внимания, и с этого времени, что бы я и ни выставил, я не останусь незамеченным".[325]
Берте Моризо повезло меньше. Ее „Вид порта Лориан", произведение удивительно свежее, было повешено „на такой высоте, что о нем невозможно было судить". Художница провела целый день в залах Салона в обществе Пюви де Шаванна, хотя она еще не простила ему те неприятности, которые произошли с ее портретом. „Фантен имеет настоящий успех, — сообщала она своей сестре. — Мане в отчаянии от того места, какое он занимает, между тем его две картины очень хороши. Они, как всегда, привлекают внимание; мадемуазель Гонзалес сносна, но не больше".[326] Пресса не была нежна к Мане. Альбер Вольф задал тон в „Figaro", назвав портрет Эвы Гонзалес „отвратительной карикатурой, выполненной маслом", и обвиняя художника, что он создает „грубые образы специально для того, чтобы привлекать внимание".[327]
На этот раз Дюре взял на себя защиту своих друзей в серии отчетов о Салоне, посвященных главным образом „новым пришельцам, у которых, очевидно, будет большое будущее". Он очень хвалил Писсарро, чьи произведения, видимо, не были замечены другими критиками, а также Фантена и Дега, но не упомянул Базиля, Ренуара, Сислея и Берту Моризо. Однако он посвятил специальную статью Мане. „Еще вчера, — говорил он, — считали странным Курбе, а теперь его превозносят до небес и курят ему фимиам. Но стоило к нему привыкнуть, как защитники рутины, накидывающиеся на все новое, и посредственности, ненавидящие все оригинальное, обрушиваются на пришедшего ему на смену Мане. В силу этого мы остановились перед полотнами Мане. Но мы были не единственными. Наоборот, перед ними стоит толпа и мы тут же заметили, что наша прелестная публика, только что умиравшая от экстаза перед самым жалким подражанием, насмехается теперь над нашим поистине оригинальным художником именно по причине его оригинальности и той творческой самостоятельности, которая нас привлекает и чарует.
„Ах, как это плохо нарисовано!" — В течение тридцати лет это говорили о Делакруа.
„Но это совсем не сделано! Это только наброски!" — Вчера еще это был постоянный припев по поводу Коро.
„Ах, мой бог, как эти люди уродливы, какие ужасные типы! — Это, в сущности, резюме мнений буржуа о Милле и т. д.
И так будет продолжаться с господином Мане до тех пор, пока публика, свыкнувшись с тем соединением достоинств и недочетов, светлых и теневых сторон, которые составляют его индивидуальность, примирится с ним и начнет высмеивать какого-нибудь вновь появившегося художника".[328]
Но так как статьи Дюре появились в газете, принадлежащей оппозиции, то они чуть ли не скомпрометировали тех, кого он намеревался возвысить. Арсен Уссей тоже, наконец, написал в защиту Моне, отвергнутого в 1870 году, в то время как примиренный Дюранти посвятил большую и очень хорошую статью Мане.[329]
Сезанн, всегда наиболее лихой из всей группы, остался верен своему намерению „скорее оскорблять жюри, чем искать путей быть принятым в Салон". Он дождался последнего дня приемки картин, чтобы принести свои произведения, выбрав два полотна, как бы специально предназначенные для того, чтобы не понравиться „этим господам". Одно из них — огромный портрет его друга Ахилла Амперера (два метра высотой), изображающий карлика с головой мушкетера, покоящейся на хрупком костлявом теле. Эта фигура, странная и гротескная, облаченная в синий домашний халат, из-под которого видны длинные лиловые кальсоны и мягкие красные шлепанцы, сидит на большом цветастом кресле.
Вторая картина Сезанна изображала лежащую обнаженную женщину с формами весьма угловатыми, в которой не было ничего похожего на „шарм", „грацию" или „законченность", так высоко ценившиеся в жюри. Появление этих двух работ было сенсацией. Один журналист поспешил осветить в прессе этот инцидент.
„Художники и критики, которые находились во Дворце промышленности 20 марта — последний день приемки картин, — будут помнить овацию, устроенную двум картинам нового жанра… Курбе, Мане, Моне и все вы, художники, работающие ножом, щеткой, метлой и другими орудиями, — вас всех переплюнули! Я имею честь представить вам вашего учителя: господина Сезанна (sic!), Сезанна из Экса! Это художник-реалист и более того — убежденный. Послушайте лучше, что он мне говорил со своим ярко выраженным южным акцентом: „Да, мой дорогой господин, я пишу, как я вижу, как я чувствую, — а мои чувства очень сильные… Те, другие чувствуют и видят так же, как я, но они не осмеливаются… Они делают картины для Салона… а я смею, господин, я смею. Я имею смелость иметь свои мнения — смеется тот, кто смеется последним".[330]
Сезанн, предвидевший, что будет отклонен, находился в Париже при открытии Салона и 31 мая присутствовал в качестве свидетеля на свадьбе Золя.
Несколько недель спустя, 26 июня, Моне обвенчался с Камиллой. Что же касается Сезанна, то незадолго до этого он встретился с молодой натурщицей Гортензией Фике, которая согласилась разделить с ним жизнь. Он, возможно, еще был в Париже, когда 18 июля 1870 года Франция с „легким сердцем", как сказал Эмиль Оливье, председатель совета министров, объявила войну Пруссии.
Объявление войны застало Базиля в поместье его родителей вблизи Монпелье, где благодаря напряженной работе его большая восприимчивость нашла, наконец, свободное, непринужденное выражение. Казалось, он наконец достиг того единения с природой, которое отличало Писсарро, той легкости выражения, которая была присуща Ренуару, и той уверенности в собственных возможностях, которая была главной силой Моне. Но перед лицом бедствий, грозящих его стране, он не чувствовал желания продолжать работу. 10 августа он записался в полк зуавов, славившийся тем, что обычно выполнял самые опасные задания.
Дега, который писал этюды на побережье, вернулся в Париж. Моне остался в Гавре; Ренуар, зачисленный в кирасирский полк, был послан в Бордо, а впоследствии в Тарб, где должен был объезжать лошадей, в чем он ничего не смыслил. Золя, как единственный сын вдовы, был освобожден от военной службы и собирался поехать в Марсель. Сезанн же, дважды вытащивший несчастливый номер в жеребьевке, но выкупленный отцом, не имел сейчас большого желания надевать военную форму.[331] Он оставил родительский дом в Эксе и отправился работать вблизи Эстака, на побережье Средиземного моря, неподалеку от Марселя, где обосновался с Гортензией Фике, скрывая эту связь от отца. В Эстаке, куда к нему на некоторое время приезжал Золя, Сезанн по преимуществу посвящал свое время пейзажной живописи, пытаясь заменить взволнованные порождения своей фантазии непосредственным и верным наблюдением природы. Работая, он вспомнил, что уже много лет назад Писсарро изъял из своей палитры „черную краску, битюм, сиенну жженую и охры".
