— Смотри, друже, какое чудо, какая красота!
— Вижу, вижу, Федя, — отвечает штурман. — Это нам на руку. На цель зайдем с севера, отбомбимся с ходу и с разворотом уйдем на восток. Осталось до нее совсем немного.
Разворот на девяносто градусов — и под нами железнодорожный узел. Снова знакомое вздрагивание корабля, снова взрываются внизу наши бомбы. Более десятка прожекторных лучей лихорадочно ищут нас в небе, преследует плотный огонь зениток, но мы уже вышли из зоны обстрела, легли на обратный курс, чтобы через час-другой вновь заполнить бомболюки «гостинцами» и опять доставить их точно по адресу…
Так одна за другой проходили наши осенние ночи сорок второго года — и дождливо-туманные, и звездно-ясные, а потом и метельно-вьюжные. В начале декабря вдруг ударил сильный мороз. В полете термометр показывал минус сорок пять — пятьдесят. Но война неумолима, ей нет дела до законов природы. Летчикам нашей отдельной эскадрильи тяжелых ночных бомбардировщиков и в эти морозные дни приходилось по несколько часов проводить в воздухе. От долгого сиденья на месте мороз казался особенно жестоким, проникал легко даже сквозь теплую меховую одежду. Немели от холода руки, ноги не чувствовали педалей.
Нередко под вечер на нашем аэродроме Выползово приземлялись корабли дальней авиации, дозаправлялись горючим, подвешивали бомбы и улетали наносить удары по стратегическим пунктам, расположенным в глубоком тылу врага. Не раз приходилось нам, сидя вместе за ужином в столовой или ожидая время вылета на аэродроме, беседовать, делиться опытом с мастерами дальних полетов и точного бомбометания Молодчим, Куликовым, Ноздрачевым, Подпоркиным и другими. Глядя, как допивает стакан чая курносый, с обветренным лицом капитан Молодчий, трудно было даже представить себе, что через пять-шесть часов он со своим экипажем появится где-то над Берлином. Однажды его корабль ИЛ-4, находясь над крышами фашистской столицы, четырнадцать минут оставался в лучах прожекторов. Искусно маневрируя, он летал среди разрывов до тех пор, пока не обнаружил нужные объекты и не сбросил на них бомбы. В другой раз после удачного удара Александра Молодчего целые сутки горел железнодорожный узел. Пятьсот цистерн и вагонов с боеприпасами, несколько паровозов и два склада взлетели в воздух. Когда экипаж вернулся на свою базу, в самолете обнаружили шестьдесят три пробоины. Бомбил Молодчий со своими друзьями и Кенигсберг, и Данциг, и Будапешт, и Бухарест.
Часто навещали нас на аэродроме журналисты, художники, писатели. Они бывали с нами в холодной землянке, когда мы готовились к очередному вылету, грели озябшие руки у железной печки, что-то записывали в своих блокнотах, провожали нас к машинам и ждали на старте возвращения экипажей с задания, молча смотрели, как выносили из самолетов раненого члена экипажа и провожали взглядом санитарную машину, в которой медсестра Лена увозила окровавленного нашего товарища в лазарет… Вот и сегодня я встретил на старте поэта Сергея Владимировича Михалкова. Он, как и все мы, переживал за сбитый наш экипаж, все смотрел на запад: не появится ли вдруг над лесом самолет Василия Шатрова? Позже в занесенной снегом землянке он прочитал нам свою только что написанную небольшую поэму «Возвращение». От волнения голос его чуточку дрожал и временами прерывался.
«Она звалась брусникой, но не зрела,
На солнечной поляне не росла,
Ни запаха, ни вкуса не имела,
И никогда съедобной не была.
Она была размещена в подвале,
К ней по кустам тянулись провода,
Ее через „ракету“ вызывали,
И занята она была всегда.
Но летчик-штурмовик Шатров Василий
Не удивлялся в жизни ничему,
Он попросил — его соединили:
— „Брусника“ слушает, — ответили ему.
— Кто говорит?
— Орлов у аппарата.
— Докладывает капитан Шатров.
— Как жив Шатров?
— Заштопан и залатан,
Из госпиталя выписан. Здоров!..»
Наши боевые будни, дни и ночи все еще оставались тяжелыми, предельно напряженными. Но уже чувствовалась близость больших перемен. Двадцать две фашистские дивизии в районе Сталинграда оказались в железном кольце окружения. Вчитываясь в лаконичные сводки жестоких сражений, мы с радостью убеждались, как неумолимо сжимается кольцо. Это вдохновляло, возбуждало нас, рождало жажду еще чаще, как можно больше летать и громить фашистских оккупантов. Экипаж «Голубой двойки» выполнил уже сто сорок четыре ночных боевых вылета, но этого нам теперь казалось мало. Мы сбросили на врага свыше двух с половиной сот тонн бомб, сожгли на немецких аэродромах больше шестидесяти самолетов, уничтожили более ста танков и автомашин, семнадцать эшелонов и несколько складов с боеприпасами и горючим, мы безжалостно мстили за погибших боевых друзей, за командира нашей «Голубой двойки» капитана Гастелло. Но удовлетворяться сделанным, пока гитлеровские банды оставались на нашей земле, было нелепо и немыслимо; хотелось летать и летать, бить и бить врага. А летать мне в декабре, когда командир эскадрильи Павел Иванович Родионов уехал учиться в академию и вместо него назначили меня, удавалось, к сожалению, немного. Сколько ни обращался я по этому поводу к командиру, дивизии полковнику Димитриеву, он напоминал мне по телефону каждый раз примерно об одном и том же:
— Вы теперь не просто летчик, а командир части, отдельной эскадрильи тяжелых бомбардировщиков. И главное для вас — летать не самому, а добиваться, чтобы все экипажи выполняли задания так же успешно, как это делали до сих пор вы сами. Что же это получится, если сам командир летает каждую ночь, а его подчиненные, молодые летчики, сидят и развлекаются на земле? Тем более, самолетов в эскадрилье у вас не хватает.
Командир дивизии, вероятно, по-своему был прав, но от этого мне не становилось легче. Действительно, имелись у нас и «безлошадные» летчики, самолеты были старого выпуска, выработавшие положенные ресурсы, мы собирали их с трудом и отовсюду, где только могли, но они постепенно выбывали из строя, а восстанавливать не было записных частей. Словом, эскадрилья доживала последние недели, нас ожидало или расформирование или переучивание на других типах машин. Вскоре одного за другим начали переводить от нас людей в другие части. Уже несколько раз вызывали на беседу штурмана эскадрильи капитана Сырицу, предлагали ехать учиться на высшие курсы штурманов, а он упорно отказывался и настаивал, чтобы оставили его на фронте. Так и настоял на своем — перевели Евгения Ивановича в соседний полк скоростных бомбардировщиков. Рыжий Вася Быков, с которым мы в 1941 году вместе бомбили его родной город Ярцево, также перевелся туда. Затем ушел от нас экипаж Большакова, его направили в соединение дальних бомбардировщиков, которым командовал наш бывший ростовский летчик-инструктор генерал Борис Кузьмич Токарев. А потом пошло и пошло. Мой радист, начальник связи эскадрильи Никита Бутенко, уехал в училище сдавать экстерном зачеты на штурмана. Нашего Свечникова — Сан Саныча — и борттехника экипажа Локтионова Ивана Васильевича Федорова, заядлого футболиста, игравшего в команде Николая Гастелло, перевели бортинженерами на дальние четырехмоторные корабли ПЕ-8. Штурмана отряда капитана Михаила Скорынина назначили начальником штаба полка штурмовиков, Ивана Милостивенко — штурманом эскадрильи ночников на ПО-2. В конце месяца меня и Федю Локтионова вызвали в Москву, в отдел кадров главного штаба ВВС.
