Третий месяц путешествия – июль 1876 года – был на исходе. Пора было думать о возвращении домой. Перед Менделеевым снова открылся безбрежный простор океана. Наступила пора для приведения в порядок всей груды впечатлений, вынесенных из странствий по Штатам, для собственных выводов, для решений…
Новые настроения царили на пароходе. «Вперед все ехали веселые, довольные увидеть страну образец, – писал Менделеев в своих путевых записках, – в которой и места довольно и свободы деятельности довольно… В чем-либо да ошиблись возвращавшиеся».
В чем же?
«Скучали не от того, что оставили Америку, возвращались домой, – продолжал он, – а от того, что оставляли в Америке веру в правдивость некоторых идеалов… В Америке думалось найти их подтверждение, нашлася куча опровержений…»
О каких идеалах он говорил? Это были идеалы, навеянные движением русской демократии, с которой он вырос. Это они делали его способным на сильную и смелую критику американской действительности. Менделеев наблюдал картины буржуазного быта: «отсутствие каких-либо идеальных стремлений», «политические неурядицы», «вражду к неграм», вообще «взаимную вражду национальностей», «стремление политикой, кампанейскими приемами, прессой нажить и нажиться», «пользование трудом тех безответных, которые лишены капитала». Передавая в путевых заметках свои разговоры с возвращавшимися, Менделеев заключал: «Всем было ясно, что в Северо-Американских Штатах выразились и получили развитие не лучшие, а средние и худшие стороны европейской цивилизации. …Новая заря не видна по ту сторону океана».
«Побывать в Америке поучительно, – писал он. – Но оставаться там жить не советую никому из тех, кто ждет от человечества чего-нибудь, кроме того, что уже достигнуто, кто верит в то, что для цивилизации неделимое есть общественный организм, а не отдельное лицо… Им, я думаю, жутко будет в Америке…»
Чего же он хочет, к чему он сам будет стремиться после всех пережитых разочарований? Что ждет его на далекой, до боли любимой родине? Что посоветует он ей? Какой путь для нее он провидит в неясной дали?
Русская действительность была по-своему мрачна. Менделеев и об этом писал в своей книге, пользуясь, во избежание цензурных придирок, распространенным в то время приемом иносказания, благо публика была давно уже приучена к «чтению между строк».
Но как ни худо в России, как ни велико зло «организованного аристократизма», как ни злобно- консервативны высшие сферы, но ни разумом, ни чувством Менделеев не мог примириться с американским путем развития страны, с этим царством «всемогущего доллара», «мещанства, правящего и господствующего». Нет, нет… Только не это! Но тогда что же?
Менделеев не сумел подняться до понимания научно обоснованной Марксом и Энгельсом исторической обусловленности смены одного общественного уклада другим. Он не понимал, что крушение капитализма и смена его социализмом так же неизбежны, как наступление дня после ночи, что только социальная революция в состоянии ликвидировать вековечное противоречие между «государственным» и «частным», «общим» и «личным».
Во время приезда Менделеева в Америку в дымном Питтсбурге вспыхнула первая большая всеобщая забастовка рабочих, прокатившаяся до Сан- Луи. Он не догадался, что первые пикеты забастовщиков, которые он видел, первые очаги сопротивления молодого рабочего класса своим поработителям – это и были провозвестники подлинной свободы и демократии, это и была та заря, которая уже горела во всех уголках мира – и в России ярче, чем где бы то ни было.
XVIII. МЕНДЕЛЕЕВ УВЛЕКАЕТСЯ ИСКУССТВОМ
В августе 1876 года, ко времени возвращения Менделеева из путешествия за океан, к семье Капустиных, прочно осевшей уже в Петербурге, присоединилась подруга Нади Капустиной – донская казачка Анна Ивановна Попова. Дочь отставного казачьего полковника, она привезла в хмурый Петербург из родных степей румянец во всю щеку, русые косы до пят и неистребимую жизнерадостность. В «Воспоминаниях» Надежды Яковлевны Капустиной-Губкиной, с которыми у нас уже был случай встречаться, содержится такое описание внешности ее приятельницы: «Это была высокая, стройная и статная девушка с грациозной походкой, густыми золотистыми косами, которые она носила скромно подвязанными черными лентами у затылка, но они украшали ее красивую голову. Всего же более украшали ее большие светлые глаза, с недетским серьезным выражением на детски округленном лице, с нежным румянцем и густыми красивыми бровями. Голос у нее был тоже нежный и приятный».
Анна Ивановна немножко играла, немножко рисовала, хотела учиться и тому и другому, но когда пришлось выбирать, со всей беспечностью семнадцати лет положилась на свою подругу. Надя решила серьезно учиться живописи. Анна Ивановна последовала за ней.
Девушки поступили в Академию художеств. Ученицы Русской Академии художеств были окружены атмосферой чуткой, дружеской внимательности студенчества. «С какой гордостью вспоминаю я нашу русскую молодежь, – писала впоследствии Анна Ивановна, – когда много лет спустя в Париже в «Школе изящных искусств» ученицы, допущенные в первый раз в эту школу, были встречены свистками, гиканьем, грубыми и взбалмошными выходками тамошних студиозусов…»
Но в преподавании царила рутина. Девушки это в полной мере осознали, конечно, только потом, когда при содействии Дмитрия Ивановича окунулись в поток молодого русского реалистического искусства. Профессора обходили учеников и делали замечания: «У вас, на рисунке, извольте видеть, глаз мал, подбородок длинен, нос не на месте». «Но научить смотреть на натуру не умели». Все художественное воспитание учеников ограничивалось срисовыванием гипсовых слепков классических статуй и исполнением этюдов на сюжеты древней истории. Тема первого самостоятельного этюда, который получила Анна Ивановна, была такова: «Клеопатра, едущая к Антонию по Нилу». В. П. Верещагин, который вел класс этюдов, получив работы Анны Ивановны, начертал поперек Клеопатры: «Сделать еще раз». Ей не посчастливилось: он вошел в копировальную как раз в тот момент, когда Анна Ивановна восседала в профессорском кресле, а ее друзья, в четыре руки, доканчивали за нее этюд.
В семье Капустиных, в разговорах, чаще всего поминалось одно имя: с благодарностью, с восхищением, с преклонением, с гордостью, с надеждой. Это было имя Дмитрия Ивановича Менделеева.
Анна Ивановна впервые увидела его на университетском акте. Он немного опоздал и появился уже тогда, когда все остальные профессора заняли свои места. Он появился среди лысин, тщательно расчесанных бакенбард, орденских лент простой, скромный, одухотворенный и стремительный. «Он шел скоро, всей фигурой вперед, как бы рассекая волны», – вспоминала она потом свое первое впечатление. «Неужели это ваш дядя?»-наивно спросила она Надю Капустину. Надя ответила: «Да». Девушка смотрела на него и удивлялась, как у него могут быть такие обычные племянники – как у всех… Художественное воображение подсказывало ей образ, который остался в ее воспоминаниях: «олень, вбежавший в домашнее стадо».
