Генерал Пален, который в качестве военного губернатора Петербурга имел всегда возможность видеться с Александром, убедил великого князя согласиться на тайное свидание с Паниным. Это первое свидание произошло в ванной комнате. Панин изобразил Александру в ярких красках плачевное состояние России и те невзгоды, которые можно ожидать в будущем, если Павел будет продолжать царствовать. Он старался доказать ему, что содействие перевороту является для него священным долгом по отношению к Отечеству и что нельзя приносить в жертву судьбу миллионов своих подданных взбалмошным прихотям и несчастному слабоумию одного человека, даже в том случае, если этот человек его отец. Он указал ему, что жизнь, по меньшей мере свобода, его матери, его личная и всей царской семьи находится в опасности благодаря тому отвращению, которое Павел питал к своей супруге; с последней он совсем разошелся, и свою ненависть, которая все возрастала, он даже не скрывал и естественно мог при таком настроении принять самые суровые и крутые меры; что дело идет ведь только о низвержении Павла с престола, дабы воспрепятствовать ему подвергнуть страну еще большим бедствиям, спасти императорское семейство от угрожающей ему опасности, создать самому Павлу спокойное и счастливое существование, вполне обеспечивающее ему полную безопасность от всевозможных случайностей, которым он подвержен в настоящее время; что, наконец, дело спасения России находится в его, великого князя, руках и что, ввиду этого, он нравственно обязан поддержать тех, кто озабочен теперь спасением империи и династии.
Эти первые представления Панина поколебали молодого великого князя, но не убедили его окончательно дать свое согласие.
Нужно было более шести месяцев, чтобы его искусители смогли добиться его сочувствия тому, что они предпринимали против его отца. Что касается графа Палена, то он, как чрезвычайно ловкий человек, заставил предварительно высказаться Панина, считая его наиболее скромным и способным для столь трудного дела, как внедрение в душу юного великого князя всех тех специальных аргументов, которые могли его подвинуть на содействие акту, столь сильно противоречившему всем его чувствам. Пален, говорю я, после возвращения Панина в Москву приступил уже к личному воздействию на великого князя путем всевозможных намеков, полуслов и словечек, понятных одному Александру, сказанных под видом откровенности военного человека, каковая манера говорить являлась отличительным свойством красноречия этого генерала.[127] Панин, как я уже говорил, был возвращен из Петербурга в Москву не потому, что проникли в его тайну, но вследствие одной из тех подозрительных, взбалмошных, неожиданных прихотей, которые отличали Павла I. Пален остался один на своем посту и со своим замыслом, и в конце концов ему удалось вырвать у Александра роковое соглашение на предположенное предприятие.
Нельзя не сожалеть, что благодаря всем этим роковым обстоятельствам Александр, который всегда стремился к добру и который обладал такими качествами для его осуществления, не остался чуждым этой ужасной, но вместе с тем неминуемой катастрофе, положившей предел жизненному поприщу его отца.
Несомненно, что Россия страдала глубоко под управлением в некотором роде маньяка; правда также, что в этой стране сумасшедший государь не может быть ни обуздан, ни удален; но, раз так пришлось выйти из этого затруднения, Александр носил, чувствовал, питал в самом себе всю свою жизнь сумрачный отблеск насилия, совершенного над его отцом, которое падало на него и от которого он в собственных глазах никогда не мог омыться. Это несомненное пятно, которое тем не менее доказывало только высшую его неопытность, невинное и полное неведение людей и обстоятельств его страны, доказанное невозможными реформами, затеянными им для России, и его проектами собственного устранения от власти, как коршун терзало его совесть, парализуя в начале его царствования лучшие его способности и начинания, а в конце жизни привело его к глубокому упадку, к мистицизму, доходившему иногда до суеверия.
Должно тем не менее признать, что император Павел вел империю полным ходом к неисчислимым потерям и разложению, внеся полную дезорганизацию сил страны и правительственной машины в том виде, как она существовала до него в России. Я об этом уже говорил. Император Павел царствовал порывами, минутными вспышками, не заботясь о последствиях своих распоряжений, как человек, не дающий себе никогда труда размыслить, взвесить все обстоятельства дела, за и против, который приказывает и требует только немедленного исполнения всякой фантазии, какая ему придет в голову. Все, то есть высшие классы общества, правящие сферы, генералы, офицеры, значительное чиновничество, — словом, все, что в России составляло мыслящую и правящую часть нации, было более или менее уверено, что император подвержен болезненным припадкам сумасшествия. Это было настоящее царство ужаса (террора), и в конце концов его ненавидели даже за добрые его качества, хотя в глубине души он искал правды и справедливости и нередко в своих гневных порывах он карал справедливо и верно. Вот почему в его кратковременное царствование русские чиновники допускали менее злоупотреблений, были более вежливы, держались начеку, менее грабили и были менее заносчивы, даже в польских провинциях. Но это правосудие императора, воистину слепое, преследовало правых и виноватых, карало без разбора, было своевольно и ужасно, ежеминутно грозило генералам, офицерам, армии, гражданским чиновникам и в результате вызывало тайную ненависть к человеку, заставлявшему всех трепетать и державшему их в постоянном страхе за свою судьбу.
Таким образом, заговор с некоторого времени приготовлялся всеми: все общество, так сказать, было в заговоре, чувствами, поддержкой, опасениями, общением. Оно было утомлено непрестанным ужасом и тревогой. То было личное томление и страдание каждого, не знавшее мгновения отдыха и исцеления, в конце концов ставшее невыносимым и долженствовавшее привести к катастрофе. Государь или его правительство могут совершать тяжкие ошибки, приносить вред стране, вести к убыли ее богатство и могущество, и, однако, ее внутреннее существование еще не будет угрожаемо. Но существо ваше в неминуемой и тяжкой опасности, когда верховная власть ежеминутно тяготеет над каждой личностью и волнует, возмущает день и ночь, как затяжная лихорадка, спокойствие семейств в самых обыденных событиях жизни.
Россия испытала это состояние лихорадки, тоски, общего опасения с первых дней царствования Павла, причем с каждым годом вместо успокоения странности и причуды императора все возрастали. Это и было истинной причиной заговора, закончившегося его смертью. Многие уверяли, что успеху заговора способствовало английское золото. Я лично этого не думаю. Если даже допустить, что тогдашнее британское правительство было лишено всяких нравственных принципов, то и тогда обвинение его в соучастии в заговоре едва ли основательно, так как событие 11 марта 1801 г. вызвано вполне естественными причинами. Со времени вступления на престол Павла в России существовало хотя и смутное, но единодушное предчувствие вероятной скорой, давно желанной перемены, о которой говорили вполголоса, которой непрестанно ожидали, не зная, когда она наступит. Еще до моего отъезда[128] из Петербурга среди придворной молодежи считалось признаком хорошего тона критиковать и высмеивать действия Павла, составлять насмешливые эпиграммы на чудачества и несправедливые придирки императора Павла, изобретать самые замысловатые средства, чтобы защититься от его властительства. Это отвращение, которое нескромно выражали по всякому поводу, часто не трудясь его даже скрывать, было государственной тайной, доверенной всем, женщинам, светским людям; то был секрет, которого никто не скрывал, и это при самом подозрительном властителе, поощрявшем шпионство, доносы, не останавливавшемся ни пред какими средствами, чтобы проникать не только в поступки, но и в намерения и мысли своих подданных. А между тем он ничего не знал о столь общем настроении и желании. Этот замечательнейший факт объясняет, как заговор в предположении, в теории распространился на всю страну. Замысел переворота тем настойчивее жил в умах и сердцах, чем больше приближались к столице и двору. Однако на деле он еще не существовал и воплотился почти в самый момент осуществления.
