В Возрождении несколько струй. Например, струя Леонардо ничего общего с неоплатонизмом не имеет. Это линия искусствоведческая.
Откуда пошел термин неоплатонизм? Ведь это термин новый. Откуда это началось?
А. Ф. выносит своё окончательное суждение о Леониде Ефимовиче Пинском. Он свёл всё на пантеизм, а это одна из самых бездарных и бессодержательных религий. Самодвижение Пинский, правда, понял. Но если уж мы дошли до самодвижения, то, наверное, в самодвижении есть какая-то закономерность? Солнечная система, например, это такая штучка, которая движется с точностью до секунды. Солнечная система ничтожество по сравнению со вселенским целым, а мы вот и ее не можем объяснить. Если же в самодвижении есть закон, то оно не просто движение, а разум, vcrix;. Теперь еще маленькое усилие мысли, и получаем единое Плотина. Оно действует в каждой вещи. Стол как таковой в его смысле, в его имени есть нечто абсолютно неделимое, т. е. в нем присутствует единое, Их. Возьми все вещи мира, в каждой из них и во всех них есть тоже абсолютно неделимое, целое.
Волей-неволей дойдешь до всего. И Ленин дошел до стакана. Стакан, он говорит, может быть деревянным, железным, но что есть стакан сам по себе? Правда, он это применил к профсоюзам. Но всё равно. Так что даже Ленин дошел до целости. Ему только не пришло в голову применить ее к миру.
Безбожники расстаются с Богом ценой расставания с миром. Ведь бесконечное движение материалистов это не мир, оно происходит в мире, а что такое мир в целом? Гегель говорил: меня берет жуть, когда говорят о бесконечности Бога; меня трясет от ужаса, когда Его такими атрибутами прославляют. Так что тут,
батюшка, мозгами надо шевелить, а без мозгов и до атеизма дойдем, и еще до чего-нибудь похуже.
Еще просьба. Тут на днях выходит Мандельштам. Ты знаешь, его приходится ценить, у него такое словотворчество и такой ум… Так что мне бы два экземпляра. Правда, у нас такое творится, что в какой-нибудь Караганде он будет, а в Москве нет, как раньше в библиотеке какой-нибудь конюшни был Лосев, а на Арбате не было. Доставать книги трудно. Тут нужен кум, или надо как евреи, machen sie gewesen. Что это такое этимологически, не знаю, но, видно, значит что-нибудь вроде спекуляции.
Все книги Платона как идеолога аристократии были у нас в немилости. Кто же кроме меня мог за него выступить? Один я не побоялся.
А. Ф. говорит о Бахтине по поводу этой своей апологии Платона: А пусть он сам выступит перед Академией наук. Я хотел показать, что Платон не просто музейный экспонат, а человек, который ездил на Сицилию, пытаясь чего-то достичь, бился, хотел тотчас переделать общество. Бахтин сильно отстал. По мировоззрению он чрезвычайно отстал. Он не работник сегодняшнего дня, и он ничего не может сделать. Следя в кабинете с Бибихиным за литературой, он мало что сдвигает[184]. А моя статья к изданию Платона будет огромным сдвигом. Первым кто начал реабилитацию Платона, скажут лет через 70, был Лосев, а не Аверинцев и не кто-нибудь еще.
Неожиданно за чтением Аркесилая А. Ф. спрашивает: а как по-французски всегда? Как по-французски прощайте, до свиданья? Я говорю. — Mes compliments.
20. 6. 1973. О Шестакове, его безразличии к Николаю Кузанскому: Всё-таки он человек карьерного типа. Мне стыдно это говорить, он многому от меня научился, но он не научился ценить эстетические учения древности и нового времени по существу. Отдаленно он всё это уважает, Дионисия, других. Oh yes! Oh ja, etwa! Но вчитываться… А мы с тобой, надеюсь, высокого плана эстетику
ценим. Я хочу воестановить имена забытые, заплеванные, Прокл, Ареопагит, Палама, Кузанский…
Вот Салтыков [185] совсем другого плана. Даже Мина [186], человек позитивистского толка, это почувствовала. Хотя, конечно, она сама знает весь Эрмитаж, играет трудные вещи. Он ее водил по рублевскому музею. Она приехала преображенная: да, как в иконе меняется пространство... Да, всё трехмерное склоняется к земному материальному миру, двухмерное увлекает в потусторонний мир. Это трансцендентное качество, двухмерность иконы, сохранялось до Ушакова[187] , потом Богородицы пошли толстые, самодовольные женщины. — Так что даже и Мина поняла после одного раза. Хотя, правда, она вообще-то подкована. Лазарев это конечно понимает! Но Мина-то никто; однако она оказалась настолько развитой, что поня¬ла. Правда, они там ходили часа три. Салтыков мой друг, приятель, даже ученик, года два ходил ко мне на греческий и латинский. Ну, может быть, не столько ученик, просто слушатель.
Аза на экзамене должна выслушивать марксистские вещи. Но марксизм слушать невозможно! невозможно! (А. Ф. бьет себя кулаком в грудь.) Такие зазубренные слова. Просто удивительно, как такой катехизис мог сложиться.
Я перед войной председательствовал на ряде экзаменов, в Харькове, Полтаве на Украине. Был председателем госэкзаменов в Полтавском пединституте. Ну, думаю, понадобится для curriculum vitae. Это была мука. Ну, другие предметы ничего, но марксизм и педагогика — невыносимо. Например, экзаменатор спрашивает, що э урок. Девчонка отвечает: «Наставление, которое дает учитель в классе». — Ни. Ни. Она начинает вымучивать из себя, дает разные выражения. — Нет, вы предмета не знаете. Это же схоластика чистейшая в дурном смысле слова!
Марксистские экзамены проходили так, как марксист ставил. Так было в 1940 году, сейчас 1973, и всё абсолютно то же самое.
Нельзя излагать предмет своими словами. И это в Московском университете, в центре просвещения. И уйти не может Аза Алибековна, вынуждена слушать.
Некоторые меня побаиваются. Я провалил несколько докторских диссертаций, меня опасаются приглашать иногда. Аза говорит, что я прирожденный погромщик. Но это неверно. Сова вот, тоже, я ее не разгромил.
Потом, ставят знак равенства между Лосевым и платонизмом, хотя это совершенно неверно. Что я занимался переводами Плотина? Но я не всё перевел. Потом, в 20-х годах было гораздо труднее переводить его, сейчас появились новые издания, западные переводы. Во всяком случае, я уж этим не занимаюсь. Да и не хочется ходить с протянутой рукой.
Вот у меня сейчас катавасия с Костюченко [188]. Я ругаю Диогена Лаэрция. Костюченко услышал об этом и говорит: «Зачем нам издавать Лаэрция, если он так плох, что Лосев его постоянно ругает?» Но я так пишу о Диогене Лаэрции для того, чтобы научить людей обращаться с источниками. Да и когда западных писателей я копнул, там же всё наполнено критикой Лаэрция. Я не стал сокращать свой текст о нем. Тогда Финкельберг, ученик Азы, взялся написать короче. Я говорю: ну, пишите, пишите; уложитесь в пять страниц, это будет в самый раз для вас и ваших читателей. Отложили до 1976 года печатание моей статьи в полном виде. И у меня получается слабое положение: либо вообще статью не дам, либо печатайте сейчас. Ну, а что делать?
