– Шестого ноября вы находились на платформе тысяча сто девяносто пятый километр, – резко перевел тему Горюнов, – были остановлены сотрудником милиции.
– Было такое.
– Вы сказали, что у вас убежала собака. Но в вашей семье никогда не было собаки.
– Не было. Это… – Чикатило запнулся, будто припоминая. – Найда. Да. Она у меня возле работы… Дворняга… Как раз хотел домой взять. Я ее давно знаю, кормлю, играю с ней… Да… Знаете, дочь с нами давно не живет, сын тоже вырос. Не сегодня-завтра улетит из отчего дома. Вот и решил. С собакой все повеселее. А она, глупая, убежала.
– А с женой вы это обсуждали? – быстро спросил Горюнов.
– Нет, – соскочил с крючка Чикатило. – Хотел сюрприз сделать.
– Сотруднику милиции вы сказали, что вас укусила собака. То же самое вы объяснили врачу в травмпункте.
– Все так, – кивнул Чикатило и показал забинтованную руку. – Вот, хожу теперь пострадавший.
– Врач в травмпункте отметил, что ваше повреждение не похоже на собачий укус. Экспертиза показала, что, вероятнее всего, ваша травма вызвана укусом, но не собачьих зубов, а человеческих.
– Я не понимаю, о чем вы. Меня собака укусила, я же сказал.
Он больше не прятал взгляд, говорил теперь спокойно, уверенно, легко уворачиваясь от любых попыток зацепиться за слово, поддеть, подловить.
– Недалеко от места, где вас остановил сотрудник милиции, был обнаружен труп женщины, – резко сказал Липягин, воспользовавшись заминкой Горюнова. – И убита она была примерно в то же время.
– Я не понимаю, что это значит: «примерно», «может быть»? – пожал плечами Чикатило.
Майор с ненавистью посмотрел на задержанного. В глазах его полыхнуло бешенство. Ковалев поспешно хлопнул ладонью по столу.
– Всё, хватит. Перерыв.
* * *
В коридор Ковалев и Липягин вышли вместе.
– Эдик, я все понимаю, – тихо говорил на ходу полковник, – но держи себя в руках. Пока хуже не сделал.
– Куда уж хуже, – буркнул майор.
Ковалев хотел было ответить, но не успел. Дверь кабинета снова распахнулась, и в коридор вышел Брагин. Подошел к ростовским коллегам, на Ковалева глянул с неприятным прищуром:
– Что это сейчас было, Александр Семенович?
– Допрос подозреваемого, – хмуро ответил Ковалев.
– Насколько я помню, вы собирались его разговорить, – в голосе московского начальства сквозило недовольство.
– Да не еби ты мозги, товарищ полковник! – взорвался Ковалев. – Сам-то сидел в молчанку играл.
Брагин на резкий тон не среагировал:
– Задерживать его прежде времени была ваша инициатива, товарищ полковник, – вкрадчиво проговорил он. – И разговорить его обещали вы. Так что это целиком и полностью на вашей совести.
– А ты, значит, соскочить решил? – зло процедил Ковалев. – Ну и фрукт же ты, Брагин.
– Ваш стиль общения, Александр Семенович, я тоже отражу в отчетах, – пообещал полковник. – Правда в том, что вы и ваши люди не умеют работать. В Москве уже осведомлены о поимке преступника. Вы обещали результат, так давайте этот результат.
Брагин развернулся и спокойно пошел по коридору. Ковалев проводил его ненавидящим взглядом.
– Гондон штопаный, – зло буркнул он под нос и повернулся к Липягину. – Ты его слышал? Давай применяй все свои таланты, но вытряси из Чикатилы этого признательные. И делайте что-нибудь. Найдите тетку, со слов которой картинку рисовали, пусть опознает. Экспертов подключите, пусть с анализом крови разбираются. Только не сидите.
1992 год
Кассета в импортном диктофоне крутилась с тихим шелестом. Чикатило сидел на нарах и старался не смотреть на журналистку. Но взгляд его нет-нет да возвращался к вырезу на ее кофточке и кулону-лезвию на груди.
– Смысл жизни в том, чтобы оставить след на земле. Любому делу – работе, учебе, творчеству – я отдавался целиком, пока у меня не отбивали охоту…
Голос Чикатило звучал ровно, но давалось ему это с большим трудом. Взгляд словно магнитом возвращало к подвеске на груди журналистки. От вида посверкивающего, пусть и ненастоящего, лезвия на нежной коже перед внутренним взором сами собой всплывали картины из прошлого.
…Лес. Ночь. Чикатило склонился над трупом и кусает женскую грудь…
– Били по рукам и по мозгам, – ровным ничего не выражающим тоном продолжал он. – Меня выгоняли с работы, из жилья – на вокзалы, в электрички, в командировки.
…Вокзал. Скамейка в зале ожидания. Шлюха делает ему минет, а он мнет в руке платочек…
– А я человек домашний, деревенский. – От последнего воспоминания голос его чуть заметно дрогнул. – Люблю семью, уют, детей… В силу своего характера – замкнутого, робкого, стеснительного, особенно в детстве, – я не смог приспособиться к этому обществу, жил своей жизнью. Не мог найти ответы на вопросы, которые меня мучили. И по сексу, и по семейной жизни. Сейчас эти вопросы правильно решаются, а раньше одно их упоминание считалось позором.
Журналистка слушала его завороженно, с неподдельным интересом. То ли не замечала она взгляда Чикатило, сверлящего ее декольте, то ли не хотела замечать.
– Какие черты вашего характера вы считаете главными? – спросила она. – Вы человек общительный или сдержанный, скрытный?
– Черты характера, свойственные мне…
Чикатило снова зацепился взглядом за кулон-лезвие на груди журналистки. Из памяти, словно в калейдоскопе, посыпались одна за другой картинки…
Нож входит в женское тело…
Он вгрызается в труп, по лицу его стекает кровь…
Он бьет ножом одну женщину…
Другую…
Вырезает глаза…
Чикатило сглотнул, отвел взгляд от груди журналистки, заговорил мягко:
– Свойственные мне черты: открытость, искренность необъятная, доброта. А замкнутость, отчужденность – это напускное, под влиянием окружающей неблагоприятной агрессивной среды.
* * *
Чикатило сидел на стуле напротив Липягина и спокойно разглядывал майора. Липягин был раздражен, это бросалось в глаза.
– Я так понимаю, гражданин Чикатило, что правду вы говорить отказываетесь? – спросил он.
– Я уже все вам сказал. Вы говорите о страшных вещах, но я не понимаю, почему вы говорите о них со мной. При чем здесь я?
– При том, что против тебя доказательств вагон и две тележки, – в голосе майора звучала угроза, но на Чикатило она не произвела никакого эффекта.
